Светочи Тьмы - Татьяна Владимировна Корсакова
Привыкать и приспосабливаться им теперь приходилось постоянно, потому что решение жить вместе – это, знаете ли, весьма серьезное решение! Особенно, когда вот так: с наскока, безо всяких там прелюдий, почти не сговариваясь.
Как-то так вышло, что решение это Мирослава отдала на откуп Артему. Как-то так вышло, что несколько недель сама она была неспособна принимать никакие решения. Это были тягостные дни ожидания и страха перед неизвестностью. Это были прекрасные дни взаимного узнавания и взаимного доверия. В общем, много всякого было намешано в их первые дни.
– Поделюсь! – закивал Самохин. – Господи, до чего ж вкусно! Мирослава… Сергеевна, да ты вот тоже сядь на пенек – съешь пирожок! Худющая стала! Одни глаза на лице!
Мирослава улыбнулась, злиться на Самохина у нее никак не получалось, с каждым днем он нравился ей все сильнее и сильнее. Особенно после того опасного и неоднозначного решения, которое могло стоить ему карьеры.
Слово свое старший следователь Самохин сдержал. О темном прошлом дяди Мити не узнала ни единая живая душа. Разумеется, кроме них с Артемом. Были опасения, что заговорит Всеволод Мстиславович, что начнет каяться и тянуть с собой на дно своего школьного дружка. Но Горисветов старший хранил молчание. Как сказал Самохин, у него нынче хватало других проблем. У него и у своры нанятых им адвокатов. Теперь его дальнейшее благополучие напрямую зависело от того, выживет ли дядя Митя, а еще от показаний Мирославы. Самохину удалось устроить им одно единственное свидание, такое, чтобы без камер и свидетелей. Пяти минут им обоим хватило, чтобы принять решение. Каждому свое. Мирослава защищала дядю Митю. Горисветов защищал собственную шкуру. Тот разговор нельзя было назвать приятным, но друг друга они поняли и пакт о ненападении заключили.
Было ли это решение правильным, Мирослава не знала и не хотела знать. Наверняка она знала лишь одно: теперь уже от нее зависела жизнь дяди Мити.
Он выжил! Какую цену заплатил, никто и никогда не узнает, а сам он никому никогда не расскажет. Даже ей, Мирославе. Шесть часов на операционном столе, две недели в реанимации, долгий реабилитационный период, который еще не закончился, но уже давал свои результаты. Дяде Мите больше не быть крепким и быстрым, но в его силах прожить еще долгую и, может быть, счастливую жизнь.
С ним Мирослава тоже разговаривала. Пришла в его палату сразу, как только врачи позволили посещения. Села на стульчик рядом, взяла за руку, хотела сказать что-то такое… легкое, но вместо этого разревелась, как девчонка. Она ревела, а он крепко, как только мог, сжимал ее руку, утешал. Говорить у него тогда еще не особо получалось, и в этом Мирославе виделся огромный плюс. Наревевшись, она перешла к самому главному, изложила свой план действий, обосновала свое решение. Она излагала и обосновывала, а он хмурился и протестующе мотал головой. В какой-то момент Мирослава испугалась, что этими своими решениями загонит его в гроб, поэтому закончила как можно строже и как можно весомее:
– Я в своем праве, дядя Митя! Ты мне должен, и я в своем праве! Ты должен меня понять. Так будет правильно. Понятно?
Вопрос этичности Мирослава специально не поднимала. Хватило ей бессонных ночей и разговоров с Артемом. Хватило метаний и терзаний. Все, она приняла решение и ни за что не свернет с намеченного пути! Так и будет катить по бездорожью на своем воображаемом танке.
Когда она закончила, когда отважилась посмотреть ему в глаза, оказалось, что по его ввалившимся, давно небритым щекам текут слезы. Сделалось совсем уж невмоготу, но она справилась. А уж если она справилась, то и дядя Митя как-нибудь тоже справится.
Больше они этот вопрос никогда не поднимали и не обсуждали. Дядя Митя несколько раз пытался, но Мирослава отказывалась наотрез, отказывалась говорить и вспоминать то, что случилось тринадцать лет назад.
Говорил и выспрашивал все Самохин. Он явился в палату к дяде Мите сразу вслед за Мирославой, положил ладонь ей на плечо, сказал ворчливо:
– Ну-ка, Мирослава Сергеевна, дай взрослым дяденькам поговорить наедине!
О чем они там говорили, к какому решению пришли, Мирослава не знала. Подозревала, что Самохин перед тем, как пойти под монастырь, желал знать всю правду. В отличие от нее самой.
Наверное, дядя Митя ему что-то такое рассказал. Наверное, что-то очень важное. Потому что с подачи Самохина в Свечной башне был проведен тщательный обыск, в результате которого был обнаружен один из тайников. В тайнике нашелся блокнот для зарисовок, принадлежавший Максиму Разумовскому, и обмотанная шпагатом связка восковых свечей. А в альбоме нашлись доказательства… Такие вот неоспоримые доказательства… Разумовский рисовал своих жертв. По словам Самохина, портретного сходства там не было, но некоторые детали мог знать только убийца. Самохин специально поднимал материалы дела, сравнивал рисунки с фотографиями. Было и еще кое-что. Рядом с каждым мертвым ребенком Разумовский рисовал черную человекоподобную тень. Непонятным следствию оказались лишь два рисунка. На первом с академической тщательностью был нарисован череп с торчащим из лобной кости гребнем. На втором все тот же череп, но уже без гребня. И красный огонь в глазницах, схематично накарябанный красным косметическим карандашом для губ.
Вот тогда, сразу после этой находки, и состоялось их самое первое совещание. Вот тогда Артём и выдвинул предположение, которое впоследствии подтвердили показания Лисапеты.
– Разумовский нашел тайник с черепом Агнии и шкатулкой, – сказал тогда Артем. – Шкатулку передал Горисветову, а череп оставил себе, как трофей. Он же был фанатиком, Мира! Ты помнишь?
Она помнила далеко не все, но все равно согласно кивнула.
– А Горисветов тут же уцепился и за шкатулку, и за вероятность того, что в башне спрятаны куда большие ценности, – поддержал Артёма Самохин. – Сам-то Разумовский был из этих… подвижников-бессребреников. Самому-то ему чужое было без надобности. Кроме черепушки…
– Он вынул гребень, – сказал Артём мрачно. – Вынул гребень и выпустил эту тварь…
– И
