Маргрит Стин - Отверженный дух

— И ты ничего мне об этом не сказала?

— Арнольд сам должен был это сделать. Да ты и сама знала о его болезни.

— Бог ты мой, ну что такое я могла знать, — вздохнула Фабиенн, — я, двадцатилетняя глупенькая девчонка. Отец умер рано, а у мамы всегда была одна забота в жизни: чтобы девочка во всем была счастлива. Мое мнение для нее было — закон, а уж Арнольд, так тот ее просто очаровал: что можно было тогда заподозрить?

— Ну и кто из нас остался в дураках? — бросила Вайолет. — У тебя все есть: дом, муж, ребенок, а у меня…

— Ребенок! Мой несчастный, ненормальный мальчик — да в нем-то все и дело! Даже если бы ты во всем мне призналась тогда, я бы своего решения менять не стала: я вышла бы за него без колебаний и любила бы так же, а может быть, и сильнее еще, чем сейчас. Но неужели ты думаешь, что я захотела бы иметь ребенка? Этого ужасного мальчика, этого красивого урода — не было бы сейчас, прояви ты тогда хоть чуточку благородства. Спасаясь сама, ты решила пожертвовать мной: что ж, я тебя за это прощаю. Но заодно ты принесла в жертву и моего сына: вот за что я не прощу тебя никогда!..

Этой ночью мне снова приснился странный и страшный сон. Будто я сплю, просыпаюсь и чувствую: в комнате кто-то есть. «Это ты, Арнольд?» — в ответ молчание; я окончательно просыпаюсь и поворачиваюсь на бок, чтобы включить свет… Конторка распахнута и стол завален бумагами — как в тот момент, когда Арнольд искал блокнот. Я подхожу к столу и замечаю на нем листок, исчерканный толстыми закорючками; будто ребенок рассеянно водил по нему черным мелком. Я ничего не понимаю, но чувствую, что обязательно должен понять: от этого зависит, может быть, чья-то жизнь… Внезапно, будто под давлением моего взгляда, завитки начинают шевелиться и медленно складываются в буквы: вот я вижу перед собой GET, затем следует REA;[6] за длинным росчерком — еще два каких-то витиеватых крючка и наконец — S и Е.

…Я проснулся и открыл глаза. Сердце, готовое выпрыгнуть наружу, как сумасшедшее билось где-то под самой ключицей. В комнате было темно и жарко: тело мое покрылось липким потом. Я набрал побольше воздуху в грудь и попытался включить свет, но — так часто бывает, когда засыпаешь в незнакомой комнате, — забыл, где находится лампа. Я стал шарить в темноте, и вдруг рука моя будто на что-то наткнулась. Я не почувствовал прикосновения: просто кисть и предплечье как-то мгновенно онемели. Борьба длилась не более секунды: бесчувственные пальцы одолели невидимый барьер и тут же случайно попали на кнопку. Вспыхнул свет.

Правая рука, как и все тело, пылала. Левая была сухой и холодной; она совершенно онемела, как будто я отлежал ее за ночь. Конторка была закрыта, стол пуст.

Не знаю, сколько времени я пролежал так, уставившись в пустоту, слушая гулкий стук чем-то растревоженного сердца. Постепенно ко мне вернулось прежнее ощущение: в комнате явно находился посторонний. Будто какая-то угроза стала вдруг разливаться в воздухе; я догадался, что исходит она от четырехугольника на стене. Усилием воли я заставил себя сесть и вглядеться в таинственный полумрак; виднелось лишь голубоватое пятнышко платья: лицо будто растворилось в воздухе или вжалось в стену.

Комната постепенно наполнилась душно-тяжелым невидимым облаком: медленно, дюйм за дюймом захватывая пространство, оно расползлось по углам, а затем стало сгущаться, стягиваться в комок — прямо над моей головой. Будто само зло вышло из стены всепроникающим ядовитым кошмаром и зависло над изголовьем кровати, подкрадываясь к жертве. Где-то под потолком мне почудился черный дымок — или, может быть, щупальце; длинный и тонкий червячок этот жадно сворачивался и стремительно распрямлялся, бился в каком-то отчаянном поиске, будто не зная, за что зацепиться. Я сжался, пытаясь хоть как-то спрятаться, отдалить от себя этот незримый ужас. Потом принялся повторять про себя: ну конечно же, это сон, все тот же ужасный сон, я никак не вырвусь из своего кошмара…

Неожиданно дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Доминик-Джон. Первым моим побуждением было как можно скорее вытолкнуть ничего не подозревающего ребенка из страшной западни. Я вскочил с постели, схватил мальчика и через секунду уже оказался с ним на лестничной площадке. Тельце под ночной рубашкой было холодное — как у лягушки.

В холле было не так уж темно: в высокие окна струился мягкий и тихий лунный свет. Доминик-Джон стал потихоньку высвобождаться: тут только я понял, что вцепился в него мертвой хваткой.

— В чем дело? Что тебе там было нужно?

— Ничего. Я просто забыл: Пу-Чоу куда-то уехал, да? Извините, что разбудил вас.

Пальцы мои разжались. Доминик-Джон улыбнулся мне — все той же своей непостижимой улыбкой, — отпрыгнул в сторону и стремительно исчез в темневшем неподалеку дверном проеме.

Я в растерянности остался стоять на площадке. О возвращении в спальню не могло быть и речи; но куда податься — в незнакомом доме, где не известно расположение комнат? Дверь, куда выбежал мальчик, похоже, вела на лестницу черного хода. Часы пробили четыре; так это не луна светит в окна — должно быть, светает…

Где-то сейчас Арнольд? Немного уже ему, наверное, осталось. Перед глазами как-то сама собой возникла картина: ранний рассвет, серебристый туман над спящей долиной; контуры заводских труб отделяются постепенно от светлеющего фона, тонкая сеть железнодорожных путей проявляется все отчетливее на просторах замусоренных пустырей. И среди этого сонного царства — мой усталый друг вышагивает взад-вперед по безлюдной платформе: в такой час негде ни выпить чаю, ни почитать свежих газет.

Специально, лишь бы хоть чем-то отвлечься, я стал рисовать себе в воображении контуры и детали, складывать их в живые наброски, картины… Вот он сонно трясется в старом купе, душном от застарелой табачной вони; дряхлый локомотив-развалюха грохочет по рельсовым стыкам; а где-то там, впереди, не очень уже далеко, две одиноких женщины на платформе: ждут, чтобы сообщить ему о смерти самого близкого человека…

Ну, а мне благоразумнее всего было бы доспать где-нибудь хотя бы часок. Превозмогая ужас, я заскочил в спальню, схватил пижаму и спустился вниз. В холле стало еще светлее: тонкая вязь рисунка уже виднелась на плавных изгибах штор.

Я решил не ложиться на диване — слишком мягко; проспишь все на свете, а утром сюда нагрянут слуги или, того хуже, Фабиенн, — поэтому расположился в кресле: водрузил ноги на плетеный стульчик и закрыл глаза. Реплики и сценки, взгляды и жесты, вереница впечатлений трех последних дней; все это — вплоть до драматической развязки — пронеслось в моем засыпающем мозгу. Получается, Вайолет давным-давно знала то, о чем я начал догадываться только вчера?…

Смерть отца — не окажется ли она для измученной психики роковым толчком? И что тогда станется с женой и сыном? Как жаль мне стало вдруг это несчастное, отвратительное существо: дурная наследственность — конечно же, он тут всего лишь жертва. Жертва чего — утонченной мести, женского коварства? Вряд ли Вайолет сознательно мстила за свою неудачу — тем более неродившемуся ребенку. Я не был до конца уверен в том, что и сам бы на ее месте повел себя иначе. Во всей этой истории ясно пока одно: я к ней ровно никакого отношения не имею. Пора выпутываться из этого семейного клубка, да побыстрее… Но для начала стоит подумать над тем, как объяснить утром свое неожиданное перемещение… Сделать этого я так и не успел…

Меня разбудило позвякивание под потолком: Фабиенн только что, видимо, отдернула шторы и теперь стояла у окна, глядя на меня с изумлением.

— Мне показалось, зазвонил телефон… Спустился, присел, заснул случайно, — выпалил я первое, что пришло на ум.

Фабиенн не ответила. Она медленно обвела взглядом всю комнату и остановилась на диване. Я вспомнил, как вчера, уходя, она тщательно взбила подушки: кто же перевернул здесь все вверх дном?

— Он что же, был здесь ночью, с вами? — Фабиенн направилась в угол, где все было усеяно листками бумаги.

Я рассказал о нашей встрече на площадке. Она присела, подняла с пола один лист, всмотрелась, затем передала мне.

Толстые черные закорючки: GET, затем REA, еще два завитка — то ли bg, то ли fy — и наконец длинный лихой росчерк. В голове у меня помутилось; тошнота подкатила к горлу.

Послышалось сдавленное восклицание — и затем оглушительный треск. Фабиенн сунула в карман халатика обломки планшетки.

— Слава богу, с этим покончено, — она встала. — Ничего себе, игрушка для ребенка!

Я готов был уже поздравить ее с очень верным решением, как вдруг тряпичная куча на диване зашевелилась, и из цветастого ситца диковинным растеньицем поднялась всклокоченная голова на хрупкой шейке. Мертвенная бледность почти неживого лица под золотистой копной, огромные бесцветные глаза, костлявые плечики — передо мной будто выросло существо с того света.