Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго

заботиться о стадах, если стремишься стать великим благодаря вой­не и хочешь иметь силу освобождать друзей и подчинять врагов, надо обучаться военным искусствам, причем у сведущих людей, и тренироваться в том, как их применять, а если хочешь быть сильным также и телом, надо приучить тело подчиняться уму и упражнять его трудом и по́том.

(Литературный перевод)

Из того, что есть на свете полезного и славного, боги ничего не дают людям без труда и заботы: хочешь, чтобы боги были к тебе милостивы, надо чтить богов; хочешь быть любимым друзьями, надо делать добро друзьям; желаешь пользоваться почетом в ­каком-­нибудь городе, надо приносить пользу городу; хочешь возбуждать восторг всей Эллады своими достоинствами, надо стараться делать добро Элладе; хочешь, чтобы земля приносила тебе плоды в изобилии, надо ухаживать за землей; думаешь богатеть от скотоводства, надо заботиться о скоте; стремишься возвыситься через вой­ну и хочешь иметь возможность освобождать друзей и покорять врагов, надо учиться у знатоков военному искусству и в нем упражняться; хочешь обладать и телесной силой, надо приучать тело повиноваться рассудку и развивать его упражнениями, с трудами и по́том [28].

 Оба перевода грамматически правильны, спору нет. Ни один преподаватель не придерется.

Довольно альфы, чтоб отринуть: отрицательная частица α

Буквально слово ἀφθόνους, встречающееся в отрывке из Ксенофонта, означает «свободный от зависти», но в переносном смысле его вполне можно перевести как «богатый», «изобильный». Прилагательное образовано частицей ἀ + φθόνος, то есть «недоброжелательность», «зависть».

Перед нами наглядный пример одной из самых гениальных особенностей древнегреческого языка: довольно одной буквы, альфы, α, чтобы убрать, отринуть смысл и сменить его на противоположный. Это так называемая «отрицательная α», «alpha privativum», от греческого στερητικόϛ и латинского «privativum» — «лишающий, отрицательный». Ни один язык ни разу не применял столь же простого, сколь определенного инструмента для замены значения слова на противоположное.

Гласная альфа, предваряющая имя или глагол, отрицает, исключает полностью их исходное значение, превращая в совершенно другое имя и другой глагол, так же как вышеупомянутое прилагательное. Следовательно, благодаря данной черте греческого языка любое слово могло превращаться в свою противоположность всего лишь добавлением буквы α, и фактически словарный запас, имеющийся в распоряжении говорящего, удваивался, накапливая бесконечное число значений для выражения (или отрицания и преобразования) действительности. Привативная альфа может в зависимости от обстоятельств обозначать отсутствие — как ἀκέφαλος, «без головы», лишение — как ἄπολις, «без родины», отрицание — как ἄβιος, «непригодный для жизни».

Употребление a-/an- перед словами для обозначения отрицания до сих пор сохранилось почти во всех европейских языках; итальянский, например, чередует а- греческого происхождения, например, в слове «amorale» («аморальный») с латинским in- латинского происхождения, как в слове «incivile» («некультурный»). Так или иначе, сейчас в итальянском отрицательные приставки почти всегда тесно связаны с конкретными словами, у которых нет антонимов с положительным значением, как, например, «analgesico» («анальгетик, обезболивающее»). Таким образом, изначальная сила альфы как буквы, которая в одиночку могла изменить смысл едва ли не каждого слова и удваивала их число в словаре, утрачено.

Последнее замечание: в германских языках, таких как немецкий и английский, тоже часто встречаются отрицатель­ные приставки. Достаточно вспомнить английскую un-, скажем, «unfinished» («неоконченный») («Unfinished Sympathy» — название превосходной песни группы «Massive Attack»). 

Но какой кажется ближе к вам, к нам?

Любопытно посмотреть на наследие пяти лет, проведенных в классическом лицее за переводами с греческого, спустя десять, двадцать, тридцать лет после получения аттестата. Я имею в виду не грамматическое наследие, а то, какой неизгладимый отпечаток налагает изучение этого древнего языка на твой родной итальянский.

Тех, кто учился в классическом лицее, часто можно с легкостью отличить от остальных людей (не только по очкам, которые они носят почти всегда). Их узнаёшь по манере речи и письма — явным признакам того, что греческий укоренился внутри человека, наложил отпечаток на его мировосприятие и способ изъясняться на итальянском; и от этого уже не отрешиться. Помимо богатства словарного запаса, накапливающегося неизбежно, когда пять лет учишь «слова, слова, слова», прекрасные слова, и некой склонности к гипотаксису, то есть к усложненным высказываниям, состоящим из длинных придаточных предложений, — некоторые способы выражения, взятые из греческого, не просто выживают, но живут в тех, кто его изучал.

Во-первых, сопоставление. Благодаря переводу текстов, в которых понятия логически противопоставляются (древние греки обожали противополагать ради усиления логического смысла!), фразы тех, кто корпел над греческим, нередко бинарны и насыщены выражениями типа: «с одной стороны, / с другой…» или «не только, / но и…». Это явное наследие всех μέν… / δέ… и οὐ μόνον… / ἀλλὰ καί…, сотни раз встречающихся в греческих текстах.

Во-вторых, стремление к логической последовательности. Крайне трудно приходится тому, кто учился следить за нитью превосходных логических рассуждений в диалогах Платона, когда ему подсовывают заказную газетную статью, бессвязную речь политика, непрошеное мнение из «Фейсбука» или противоречивые инструкции «ИКЕИ».

Одни подвержены пороку греческих этимологий; я, например, не могу не видеть, что слово «география» имеет греческое происхождение и означает «описание земли», а «телефон» — «звучание издалека».

Другие хранят воспоминания о вой­нах античности, фалангах, военной тактике, триремах, лагерях вой­ск, варварах, богах и героях; они, в свою очередь, воображают себя героями, когда смотрят голливудские эпические саги, невзирая на презрение друзей.

Наконец, у меня под рукой нет статистических данных, но я убеждена, что в итальянском точку с запятой уберегли от вымирания именно те, кто учились в классическом лицее. Пять лет перевода греческого знака препинания «·» как «;» оставят на ком угодно неизгладимый след, взять хоть меня.

Конечно, изучение древнегреческого накладывает свой отпечаток на манеру говорить, писать и думать (если угодно, называйте это странностью). И даже у того, кто, сидя за партой, ненавидел его, язык этот навсегда останется «своим», будет находится «внутри» человека и по-разному всплывать в совершенно неожиданных, удивительных ситуациях.

«Расширяет границы сознания», — так издревле говорят о греческом. И это верно: классический лицей во многом открывает, распахивает уму двери навстречу взрослой жизни.

Требуя усердия, упорства и немалой доли самопожертвования, греческий язык со школьных лет учит распознавать и расшифровывать грани и краски жизни; они не бывают черно-­белыми, как думают ребята, привыкшие либо любить, либо ненавидеть, они всегда состоят из густой гаммы бесчисленных оттенков серого. Удовлетворение, гордость, отчаяние, разочарование, которые несет изучение этого языка, помогают потом, во взрослой жизни, справляться с ее радостями и горестями.

И это не только лингвистический вопрос, это вопрос отношения к жизни; юнцы, которым предстоит выпутываться из несоразмерных им понятий, с большей точностью определяют периметр трудностей и счастья, усилий и иронии, среди которых они будут вращаться во взрослом мире. И неважно, вундеркинды они или олухи в греческом. Когда учишь данный язык со столь юных лет, в тебе зреет приспособленность к жизненным перипетиям, какую — на мой взгляд — не может даровать обычная школа. В некотором смысле ученик классического лицея становится (сам того не ведая) героем греческих трагедий и комедий, ведь в них заложена первозданная, дикая стихия противостояния миру, что на своей шкуре испытывает учащийся, не зная точно, то ли плакать, то ли смеяться, то ли победитель он, то ли проигравший, то ли далеко