Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго
Неужели в пятнадцать лет, вечером, в пабе, среди друзей молодежь фигуряет выражением: «Ой, над моей головой Дамоклов меч!» — и знает, откуда пошло данное высказывание? Нет, не думаю. Вот потому ученик, получив для перевода текст о Дамокле, или о Дельфийском оракуле, или о том, как Перикл повел себя во время солнечного затмения, совершенно не может опереться на исторические ассоциации для понимания текста. Не говоря уже об отрывках, посвященные войне, которые, согласно проведенному лично мной зондированию, больше всего ненавидят ученики. Я тоже недолюбливала эти десятки строк, вырванных из длиннющих (и прекраснейших) исторических книг Ксенофонта и Фукидида. Почти всегда подлежащим в них выступает таинственное «они» (кто — они? Афиняне? Греки? Персы? Варвары?), а дополнением — столь же загадочное «их» (кого — их? См. выше). Десяток строк, повествующих о военных лагерях, тактике, об оружии, осадах, стратегах, жертвоприношениях, которые, даже если их идеально перевести, всё равно оставляют неразрешенными вопросы: «О ком речь? Кто те „они“, победившие и потерпевшие поражение?» Загадка.
Как видите, в текущей главе я часто обнажаю страхи моих учеников и друзей и при этом, увы, чувствую моральную ответственность за рассказы о самой себе.
Поневоле поведаю о главном позоре моих лицейских лет, о случае таком постыдном, что я после него недели две заснуть не могла и решила никогда и никому об этом не рассказывать, сделать вид, словно ничего не было. Но это произошло, и сейчас я выложу всё начистоту, чтобы доказать, как важно понимать античный мир в целом, а не только знать его язык, грамматику и обладать кое-каким лингвистическим чутьем. Прошу вас, будьте снисходительны! Не растравляйте еще больше юношескую травму, пережитую мной в классическом лицее.
Итоговая контрольная (в данном случае речь идет о латыни, но то же самое относится и к греческому) в первый лицейский год. На карту поставлено всё, в том числе право на безмятежный летний отдых у Тирренского моря среди песка и особенно медуз.
Заголовок написан жирным шрифтом по-итальянски — «Il ratto delle Sabine» («Похищение сабинянок»). Далее следует текст для перевода. Мне пятнадцать лет, с латынью у меня всё хорошо, так что я, само собой, контролирую ситуацию.
Проблема в том, что про этих сабинянок я ни разу в жизни не слыхала. Кто они такие? Что у них стряслось? Зато я отлично знаю, что такое «ratto», у нас в деревне полным-полно этих мерзких крыс с длинными хвостами и красными глазами.
И я дерзко принялась переводить, но смысл текста ускользал от меня. Абсолютно. Он казался нагромождением слов или каким-то дурацким дадаистским экзерсисом. Что могло быть общего у сабинянок и крыс? Странно, подумала я, очень странно. Когда время вышло, я сдала свой перевод, продолжая терзаться сомнениями.
Несколько даней спустя я получила листок с жирным красным неудом, который нанес бы мне пожизненную травму, не владей я искусством спасительной иронии, с которой воспринимаю собственную вину (однако же, — осознаю я сейчас — лишь спустя пятнадцать лет я успокоилась, поскольку момент для «сглаживания вины с помощью иронии» настал только теперь).
Так что же произошло в тот позорный майский день? До меня не доходили слухи о том, что Ромул основал Рим и обеспечил ему женское население для продолжения рода, похитив женщин из соседних племен, в том числе у сабинян. Мысль о похищении сабинянок не дошла даже до прихожей моего мозга. Доверившись итальянскому заглавию (и моей трогательной наивности), я и не подозревала, что «raptum» — по-латыни не «ratto» («крыса»), а «похищение», то есть причастие, образованное от глагола «rapio». И, осквернив их память, я смешала бедных женщин с крысами. Какой стыд!
Чтобы снять с себя часть вины, могу робко сказать в свое оправдание: «Ну почему текст был озаглавлен по-итальянски „Il ratto delle Sabine“? Неужели нельзя было написать „rapimento“ („похищение“), чтобы не сеять путаницу в головах пятнадцатилетних ребят, мысленно уже купающихся в море? Сколько итальянцев сегодня употребили бы в обиходе слово „ratto“, имея в виду не крыс?»
Однако вина целиком и полностью была моя. Я вновь прошу прощения, даже пощады за то, что почти ничего не знала об основании Рима: в пятнадцать лет никто не излагал мне этого предания. Я была невежественной в этимологическом смысле данного слова: не ведала. Поэтому вновь и вновь приношу мои извинения, прежде всего сабинянкам, перед которыми буду виновата всю жизнь.
И наконец, еще одно замечание.
В классическом лицее дают на перевод только прозаические тексты — от Платона до Плутарха, от Эзопа до Ксенофонта, от Фукидида до Аристотеля. Каждый из данных авторов, как и все мы, обладает своеобразным, отличительным — собственным стилем. И опять-таки требуются время, терпение и тренировка, чтобы научиться распознавать особенности выразительных средств каждого автора, всё время, необходимое для приобретения лингвистического чутья, чтобы услышать голос писателя и наилучшим образом воссоздать его на родном языке. Я имею в виду не «разные» формы греческого языка, а разные способы его употребления.
Платон изъясняется вполне свободно, совсем не похоже на Фукидида, именно потому что это Платон. Точно так же Дэйв Эггерс пользуется американским английским совсем не так, как его современник и соотечественник Джонатан Франзен, а книгой Орхана Памука можно восхищаться и не считать ее жутко занудной, только если воспринимать длинноту как образ жизни и письма турка.
Если в школе переводят, точнее, препарируют, только греческую прозу, значит, поэзия полностью выпадает из этой орбиты. И под ней я понимаю не только лирику Алкея, Сафо и Пиндара, но также всю эпику, комедию и трагедию — неотъемлемые составляющие греческой бытности.
«Какое счастье!» — скажут ученики. «Какая жалость!» — говорю я. Они не знают, что теряют, и почти наверняка никогда этого не узнают, ведь вероятность того, что кто-то из них поступит в университет на отделение классической филологии, минимальна. С греческой поэзией они соприкасаются, как с чем-то эфирным, не замарав (или не раскрасив) рук. Конечно, для перевода она в десять раз труднее прозы, однако в десять раз богаче по смыслу. Подчас переводится целиком одна трагедия, стих за стихом, целый год, и то лишь в последнем, пятом классе. Скажем, мне достался «Царь Эдип» Софокла. Это был трудоемкий процесс, но такой изумительный, такой захватывающий, что «Царь Эдип» — одна из трагедий, которые остались у меня не только в голове, не только в языке, но и в сердце.
Есть огромная разница в том, чтобы читать автора и слушать, как о нем рассказывают. Я могу быть уроженкой Ливорно и лучше всех на свете пересказывать Капрони, но это всегда будет не более чем пересказ — красо́ты поэзии, равно как и существо творца, хранятся в стихах поэта. Потому меня немного озадачивают многочисленные учебники греческой литературы, где о поэзии говорят, но не показывают ее. Ученики так никогда и не узнают самых сокровенных и глубоких форм употребления греческого. Как бы «труден» он ни был, язык изучается главным образом для этого, для понимания самых сложных, а не только самых простых перспектив мира.
Я по сей день и улыбаюсь, и вздрагиваю при воспоминании о моем лицейском учебнике греческой литературы, где, помимо рассказов о жизни, смерти, творениях и чудесах каждого автора, объяснялся его стиль: как ученик может усвоить стиль текстов,
