Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго
Magari! («Хорошо бы!»)
История итальянского слова «magari» прекрасна; быть может, поэтому всякий раз, когда кто-то отвечает мне так на вопрос, я счастливо улыбаюсь, зная потаенный смысл данного слова.
«Magari» как раз и происходит от греческого μακάριος, «счастливый», «блаженный», а точнее — от звательного падежа μακάριε, «о, счастливчик!» В глубинном значении слова, стало быть, не содержится никакого сомнения и неуверенности, которые мы можем усмотреть в нем сейчас, а только искреннее пожелание: «Дай бог тебе счастья!» (Или, по крайней мере, незлобивое: «Везет тебе!»)
История слова и его заимствования непосредственно из греческого многими европейскими языками (в испанском находим «maguar», в сербском — «makar», в новогреческом — «μακάρι») не менее любопытна: похоже, изначально в написание и произношение вкралась забавная ошибка. В Средние века, когда Европа перестала понимать греческий, многие буквы путались или неверно писались монахами, послушание которых состояло в переписывании античных текстов (и всё равно мы им несказанно благодарны за всё то, что они сохранили для нас своим трудом, зажав в руках гусиные перья). Подчас заднеязычные схожие по звучанию κ, χ и γ перепутывались, и ошибки кочевали из текста в текст, из пергамента в пергамент и, следственно, из уст в уста.
Благодаря связи со «счастьем» и «блаженством» греческое слово μακάριε (произносимое как «мака́ри») то и дело фигурировало в религиозных текстах: скрипишь пером, скрипишь, молишься, молишься, взял да и спутал ненароком букву каппа (κ) с гаммой (γ). Из-за этой ошибочно написанной буквы, которая для средневековых ушей произносилась как «г», мы так и пишем сегодня наше «magari», прибывшее прямиком из древнегреческого: как говорится, б/у, но в хорошем состоянии.
В целом это были слишком тонкие и хрупкие выразительные средства, которые не смогли долго устоять, не смешиваясь, не смягчаясь, не теряя смысловой силы. В новогреческом ныне существует лишь конъюнктив. Оптатив канул навсегда.
От оптатива нынче следов не осталось ни в одном языке; уже и в латыни, от которой берет начало итальянский, слышны лишь отголоски, сиротливые останки смысла данного наклонения, скажем, формы сослагательного, произошедшие от древнего желательного («sit» — «да будет», «velit» — «хотел бы»).
Из истории всех современных языков известно, что оптатив и конъюнктив не уживались бок о бок долго — слишком тонка и в то же время слишком плотна была грань меж ними. Таким образом, различие между конъюнктивом и оптативом индоевропейские языки упразднили разными способами, независимо друг от друга. И с самого начала было ясно, что рано или поздно уступить придется оптативу. Конъюнктив сохранился, поскольку в латыни и, следовательно, в итальянском или французском он необходим во многих придаточных предложениях, тогда как в главных его употребление ограничено. Оптатив же выражал оттенки смысла, но не был необходим для понимания и изъяснения. Он представлял собой вежливый способ выразить собственные желания и отдать себе отчет в перипетиях собственной жизни (и своих словах), не навязывая собственной воли и не вторгаясь в жизнь (и слова) других.
«Утрата оптатива свидетельствует об уменьшении тонкости в греческом языке: это утрата аристократической элегантности», — так комментирует исчезновение данного наклонения непревзойденный Антуан Мейе.
Впрочем, каждый язык демократичен. Здесь играет роль социальный фактор, связанный со временем и мировосприятием носителей языка. Что бы ни говорили сегодня, во времена «Твиттера» и WhatsApp, именно они изменятся, прежде чем изменится язык, а не наоборот. Любое слово в любом языке подвержено «демократии» при употреблении его говорящими; точно так же, как скульптура подвержена «демократии» ветра, непрестанно обтачивающего мрамор.
С сожалений кормилицы о том, что могло бы произойти, но не случилось, — о желании уже несбыточном, — начинается одна из самых насыщенных и волнующих трагедий Еврипида — «Медея». «Арго» снялся с якоря, и всё пошло иначе.
Εἴθ᾽ ὤφελ᾽ Ἀργοῦς μὴ διαπτάσθαι σκάφος
Κόλχων ἐς αἶαν κυανέας Συμπληγάδας,
μηδ᾽ ἐν νάπαισι Πηλίου πεσεῖν ποτε
τμηθεῖσα πεύκη, μηδ᾽ ἐρετμῶσαι χέρας
ἀνδρῶν ἀριστέων οἳ τὸ πάγχρυσον δέρος
Πελίᾳ μετῆλθον. Οὐ γὰρ ἂν δέσποιν᾽ ἐμὴ
Μήδεια πύργους γῆς ἔπλευσ᾽ Ἰωλκίας
ἔρωτι θυμὸν ἐκπλαγεῖσ᾽ Ἰάσονος.
О, лучше бы отважным аргонавтам
В далекую Колхиду кораблей
Не направлять меж Симплегад лазурных!
О, лучше бы не падала сосна
Под топором в ущельях Пелиона —
На весла тем бестрепетным мужам,
Что некогда для славного Пелия
Отправились за золотым руном!
Тогда моя владычица Медея
Не приплыла б к Иолковым стенам,
Сраженная безумною любовью… [26]
Итак, греческий оптатив — совершенная мера дистанции, пролегающей между усилиями, необходимыми для сведения счетов с желаньями, и силой, потребной, чтобы выразить их прежде всего самим себе, будучи убежденными, словно в любой ситуации изящество привносит тонкое, но явное преимущество, особенно в языке.
Это мы — и наши желания.
Так как же переводить?
Я люблю приходить из молчанья
в разговор. Я готовлю слово
с заботой, чтоб достигло оно берегов,
неспешно скользя, словно лодка,
и чтобы кильватер мыслей изгибался широкой дугой.
Написанье — как безмятежная смерть:
мир, будто свет, расширяется
и его уголок навеки сжигает огонь.
Валерио Магрелли.
Из сборника «Диоптрия времени»
И все-таки: как же переводить с греческого на итальянский? Что это значит? Как это делается? Такие вопросы я чаще всего слышала от ребят, которым преподавала греческий. Те же самые вопросы, представьте себе, я сама задавала преподавателю в ученические годы.
Данные вопросы, можно сказать, задавали веками, даже тысячелетиями, они уходят корнями в тот самый миг, когда люди перестали понимать и изъясняться на древнегреческом языке, а значит, единственным способом понять его стал перевод, который непонятно почему обычно именуют в классических лицеях непривычным термином «versione» («переложение»). Быть может, это очередная констатация, энное свидетельство (как будто оно кому-то нужно) смерти классических языков. Все иностранные языки переводятся. Латынь и греческий толкуются.
«Versione» происходит от латинского глагола «verto», означающего «переворачивать», «изменять», «трансформировать», а отсюда и «переводить». «Verti etiam multa de Grecis» («Многое переводил с греческого сам» [27]), — сообщает нам Цицерон в «Тускуланских беседах». «Tradurre» («переводить») происходит от латинского глагола «traduco», означающего «переносить», «раскрывать», «переправлять на тот свет». То есть вести в иное место.
Именно в последнем и заключается глубинная цель перевода (или толкования) с любого языка: перевести обозначаемое через лингвистическую границу обозначающего. Перевод никогда не станет оригинальным произведением, он представляет собой лишь путь к подлинному смыслу. В результате произойдет встреча, словно бы с другим, далеким человеком, и вдруг он
