Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго

Во-первых, преподавая греческий, я осознала, насколько плохо, еще до начала изучения нового языка, мы понимаем или помним родной итальянский. Твердое знание итальянской грамматики и синтаксиса, умение мыслить логически необходимы для овладения не только греческим, но и любым другим языком. Как бы мы смогли, скажем, понять в греческом обстоятельство причины, глагол в сослагательном наклонении, придаточное цели, не зная значения данных синтаксических функций в итальянском? Однако очень часто бывает так, что мы не знаем даже родного языка, не говоря уже об иностранном, хоть живом, хоть мертвом. Сколько раз за годы преподавания греческого я слышала: «Да я и по-итальянски не знаю, что это означает!»

В конце концов, изучение языка столь синтетического, как греческий, — языка, способного столь малыми средствами сказать так много, требует знания итальянской морфологии, грамматики, синтаксиса без всяких поблажек четырнадцатилетним (а также тем, кому на двадцать, тридцать или сорок лет больше). Таким образом, приступая к изучению системы греческих падежей, а вернее, вступая в противоборство с ней, необходимо иметь под рукой хороший учебник итальянского, а не просто словарь древнегреческого, где, если заранее не знаешь, что искать, в итоге ничего и не найдешь. Важно отдавать себе отчет в том, что ничто — буквально ничто — не избавит нас от мыслительных усилий, коль скоро речь идет о древнегреческом. Но всё же существуют некоторые подсказки, помогающие овладеть системой падежей.

Во-первых, важно учитывать семантическую природу слов — то, что они действительно стремятся нам сказать, когда мы интуитивно ищем верное значение. Например, в военном контексте речь, вероятно, идет о солдатах, полководцах, военных лагерях и тактиках; если же текст повествует о море, то мы, быть может, встретим такие термины, как «нос», «корма», «гребцы», «паруса, надутые ветром».

Чтобы понять греческий и систему его падежей, нельзя отвлекаться. И никогда не следует упускать из вида ни единого слова.

Артикль и его положение по отношению к существительному станут вам блестящими союзниками при ориентировании в системе греческих падежей и свободном порядке слов, чего не скажешь о латыни, где нет артиклей, помогающих переводчику разобраться в тексте. (Пусть только ­кто-нибудь попробует сказать, будто латынь легче греческого!)

Местоимения, то есть слова, заменяющие существительные, также служат верными спутниками на пути к пониманию общего смысла фразы, ведь к ­кому-то или к ­чему-то они обязательно относятся.

Вдобавок вероятно, что при глаголе движения есть указание на место: в родительном падеже, если речь идет о движении ­откуда-то (из Афин), в дательном — если некто находится ­где-то (в Афинах), в винительным — если движение идет ­куда-то (в Афины).

И наконец, если вы сомневаетесь или не уверены в ­чем-то, помните, овладеть древнегреческим может не только профессиональный филолог. Этот язык говорит со всеми людьми, хоть и на свой лад. Если не знаете, какое дополнение поставить в переводе, достаточно будет вспомнить идею, заложенную в основе каждого падежа, и от нее отмерять, раз за разом, значение, применимое к слову, которое надо перевести и сделать «своим». Именительный — всегда падеж подлежащего; родительный передает общую идею исходного пункта — «из» или «от»; дательный выражает идею либо отдачи ­чего-то «­кому-то», либо нахождения «в»; винительный является перстом, указующим на объект, о котором идет речь. Как сказала мне в шутку одна подруга, тоже эллинистка: «Хочу, чтобы всё в мире было по преимуществу в дательном, а не винительном падеже!»

Все индоевропейские языки, едва был утерян компас цивилизации, определявшей его слова и голос, сократили падежную систему вплоть до полного ее подавления.

Начиная с эпохи κοινή, греческая система окончаний также претерпела процесс как упрощения, так и сокращения падежей говорящими (причем не только греками, но и другими обитателями обширной эллинистической империи). Многие слова в III веке до н. э. зазвучали странно, неудобоваримо, и аномалии их падежей ощущались настолько сильно, что стали казаться ошибками. И потому они подверглись поправкам, стали употребляться по более простому стандартному образцу мужского рода λόγος. Таким образом появился упрощенный именительный единственного числа γέροντας, «старик», производный от винительного γέροντα вместо классического, но уже непонятного γέρων.

Вдобавок, повинуясь процессу, который прослеживается почти во всех языках, вплоть до средневековой латыни, а от нее до итальянского, функцию падежей медленно, но верно вытесняли предлоги. Если, например, в классическом греческом за глаголом πείθομαι, «верить, доверять кому/чему» следовал дательный падеж, впоследствии для облегчения понимания его всё чаще стал заменять предлог ἐπί. А начиная со Средневековья дательный исчезает совсем.

Существование литературного языка и самой основательной культурной традиции в известном тогда мире долгое время скрывало — или замедляло — эволюцию письменного греческого, а следовательно, и речь его носителей. Греки, видимо, не слишком сознавали в повседневном языке те изменения, которые мы теперь с таким трудом воссоздаем или просто замечаем в зеркале заднего обзора истории греческого языка.

Почти все индоевропейские языки с течением времени выказывают ослабевание конечного слога, вплоть до полного его исчезновения во вновь образовавшихся языках. К примеру, латинское число «unum», «один» превращается во французском в «un», в итальянском и испанском в «uno», в португальском в «um». А древнегреческий обладал, как мы уже убедились, очень своеобразным ударением, которое не позволяло носителям усекать — расщеплять — слова. В результате древнегреческая грамматика подверглась упрощению без ­каких-либо ощутимых следов, так как почти все конечные слоги сохранились.

Цвета древних греков

«Как иначе смотрели греки на свою природу, если их глаз не умел различать голубого и зеленого; если они вместо „голубой“ говорили „темно-бурый“, а вместо „зеленый“ — „желтый“; если они одним и тем же словом обозначали цвет темных волос, цвет василька и цвет южного моря; и ­опять-таки одним и тем же словом — цвет зеленого растения, цвет человеческой кожи, цвет меда и смолы, так что их величайшие художники передавали свой мир только черной, белой, красной и желтой красками. Как иначе и зато насколько ближе к человеку должна была казаться им природа, если краски человека переходили в их глазах в краски природы!»* — так Фридрих Ницше в 426-м афоризме «Утренней зари» размышляет о хроматических странностях древних греков.

*Пер. В. Бакусева.

 Так же и Гёте в своей «Теории цвета» подмечал, что у греков невероятная цветовая лексика, существующая вне всяких норм и настолько отличная от нашей, насколько отличен и сам язык. Цветовые ассоциации оказались такими неслыханными, что подвигли некоторых ученых XVIII века предположить, будто греки не различали цвета́. Да различали они цвета́, и еще как, только выражали это иначе: несомненно, глаза всех людей одинаковы и таковыми останутся.

Цвет для древних греков представлял прежде всего жизнь и свет, абсолютно человеческое, а не физическое ощущение, не оптику, не имевшую ничего общего с цветовым спектром, полученным Исааком Ньютоном при помощи призмы.

Гомер в «Илиаде» и «Одиссее» называет всего четыре цвета: белый — молока, пурпурно-­красный — крови, черный — моря, желто-­зеленый — меда и полей.

«Черный», μέλας, и «белый», λευκός, обозначали тьму и свет (римское слово «lux», «свет», восходит к тому же корню, что греческое