Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго
Итальянский язык, безусловно, утратил окончания падежей, но не сами «падежи», то есть синтаксическую роль слов внутри фразы. В высказывании «Il libraio loda il ragazzo» («Книготорговец хвалит юношу») «il libraio» — подлежащее, «loda» — сказуемое, а «il ragazzo» — прямое дополнение. А во фразе «Il ragazzo loda il libraio», «il ragazzo» станет подлежащим, «loda» останется глагольным сказуемым, а «il libraio» превратится в прямое дополнение.
Если мы хотим выразить на греческом ту же фразу «Книготорговец хвалит юношу», именно благодаря системе падежей синтаксическая связь между подлежащим и дополнением останется неизменной; слова могут располагаться в порядке: ὁ βιβλιοπώλης ἐπαινεῖ τὸν νεανίαν, или: ἐπαινεῖ τὸν νεανίαν ὁ βιβλιοπώλης, или же: τὸν νεανίαν ὁ βιβλιοπώλης ἐπαινεῖ, и при этом смысл высказывания не изменится ни на йоту. Так происходит потому, что в греческом языке синтаксические функции подлежащего и прямого дополнения выражаются при помощи падежных окончаний именительного и винительного, независимо от их места внутри фразы.
Чтобы понять механизм греческого языка (попытаюсь не усложнять объяснение, учитывая, что изучение математики не является сильной стороной классического лицея), мы могли бы позаимствовать у математики правила о перемене мест слагаемых и множителей. Как в сложении и умножении, изменение порядка операндов не изменяет результат действия (2 + 3 = 5 и 3 + 2 = 5), так и в греческом предложении при изменении порядка слов результат, то есть смысл фразы, не меняется.
А в итальянском данное правило не работает: функцию слов выражает синтаксис, иначе говоря, позиция по отношению к глаголу; порядок слов не может меняться без изменения всего смысла фразы. Попробуем пойти чуть дальше, добавив в нашу фразу еще один элемент. Скажем, «Il libraio loda la saggezza del ragazzo» («Книготорговец хвалит благоразумие юноши»). В данном случае «saggezza» является прямым дополнением, а «ragazzo» становится уточняющим, помимо сказуемого «loda» и подлежащего «libraio». Опять-таки, в итальянской фразе смысл определяется исключительно порядком слов: от «la saggezza» зависит «del ragazzo». Возьмем несколько менее однозначную фразу типа «Ho smarrito la giacca a casa di Lorenzo» («Я забыл куртку в доме Лоренцо»); при изменении порядка слов уточняющее дополнение «di Lorenzo», по мысли говорящего, может относиться к «giacca» («куртке») или к «casa» («дому»).
Лингвистические табу
Есть ведь, в конце концов, слова, которые произносить нельзя, и речь идет не об оправданиях за прогулянные под благовидными предлогами школьные опросы, а о лингвистических табу.
«Табу» — полинезийское слово, означающее всё священное, а стало быть, запретное. В обиходе данный термин относится ко всем сферам человеческого существования, подлежащим запрету (не только к действиям, но и к словам).
Под лингвистическим табу надо, таким образом, понимать, запрет на произношение слов, обозначающих недозволенные предметы или недозволенных («табуированных») лиц. Это могут быть названия животных, растений, манер и действий, которые в определенной культуре наделены сакральным смыслом и внушают священный трепет, смущение или — если брать шире — некий иррациональный страх, следовательно, их нельзя упоминать в разговоре. Такие слова заменяют другими, эвфемизмами (от греческого εὐφημέω, «произносить слова с добрым предзнаменованием» и тем самым «избегать недоброго») или перифразами (от греческого περιφράζω, «выражаться описательно»).
В силу своей безусловно социальной природы лингвистические табу меняются от одной цивилизации и исторической эпохи к другой; вспомним, например, все слова, связанные с сексуальностью человека и еще полвека назад являвшиеся табу.
Привести примеры? В арабском проказу называют «благословенной болезнью», а слепого — «человеком, у которого острое зрение». В латыни смертный одр зовется «lectus vitalis» («ложе жизни»).
История некоторых лингвистически табуированных слов весьма любопытна.
Город Беневенто в Ирпинии изначально именовался «Малевент» («злой ветер») из-за воздушных потоков; а римляне, завоевав его в 268 году до н. э., переименовали город в Беневент, дабы избежать дурных предзнаменований.
Слабый, то есть «благодатный» («bonaccia») ветер по-латыни назывался «malacia», от греческого ἡ μαλακία, «тихий, мягкий ветер». Но стоило людям утратить лингвистическое чутье — и все поверили, что «malacia» происходит от «malus» — «злой», и, повинуясь морскому суеверью, ветер стал «bonus» — «добрым», сулящим удачу на море во всех романских языках.
И наконец, определенные слова у некоторых народов нельзя произносить ни при каких обстоятельствах; к примеру, инуитам Гренландии запрещено говорить названия ледников; аборигенам Австралии — имена покойников; а, скажем, в Китае есть табу даже письменно упоминать имя императора, для чего существуют иероглифы-эвфемизмы.
Одним из самых любопытных можно считать слово, обозначающее медведя в германских и славянских языках. Зверь был так свиреп, что люди боялись называть его по имени из опасения, будто он при этом появится из лесу. Вот почему по-немецки медведь — «Bär», а по-английски — «bear»; оба слова означают «бурый», по цвету шкуры невыразимого животного. А в славянских языках, например, в русском, «медведь» — это буквально «пожиратель меда», поименованный так в надежде на то, что животное-вегетарианец не станет лакомиться человечиной.
Что уж говорить о таких политически корректных итальянских выражениях, как «taglie commode», «большие (букв. удобные) размеры», или «piani di alleggerimento», «планы сокращения штатов» (букв. «облегчения»), и наконец, фразе «effetti collaterali», «побочные эффекты», придуманной, дабы не называть впрямую убийства гражданских лиц во время военных операций?
В итоге смысл итальянского высказывания полностью зависит от синтаксиса и связи слов, поставленных рядом с тем или иным словом.
По-древнегречески «Книготорговец хвалит благоразумие юноши» можно произвольно сказать одним из нескольких способов, например: ὁ βιβλιοπώλης τὴν τοῦ νεανίου σωφροσύνην ἐπαινεῖ. Глагол находится в конце высказывания, подлежащее — в начале, прямое дополнение — в центре, а уточняющее τοῦ νεανίου, «юноши» — помещено внутрь объекта, к которому относится (τὴν σωφροσύνην, «благоразумие»), между его артиклем и самим существительным. Эту так называемую «мостовую конструкцию» из греческих слов очень полезно держать в памяти для ориентации в переводе: то, что в середине, относится к тому, что по бокам, создавая при помощи артиклей и окончаний внутреннюю связь, подобную смысловому мосту.
Как-то зимним вечером, на пороге весны, сидела я в миланском баре с добрым другом и учителем (не греческого — жизни). Обстановка была явно благоприятная: мы чокались бокалами с шампанским и выпивали за свои успехи. Когда я упомянула эту книгу, он побледнел. Едва услыхав слово «греческий», мой друг сразу приуныл под давлением чувства вины и неодолимой тяги признаться мне, что в лицее он прогулял опрос по третьему склонению; это было тридцать лет назад, но в мозгу бывшего классициста отпечаталось «будто вчера», как при болезненном нарушении суточного ритма организма в связи с перелетом через несколько часовых поясов. Склонив повинную голову, тоном военного дезертира он рассказал, как ему удалось избежать устрашающей проверки знания падежей, притворяясь больным целый год. В конце концов путем странных, но известных всякому классическому лицеисту махинаций с обещаниями, увещаниями, обетами и клятвами он вымолил у преподавателя перевод в следующий класс.
Я, разумеется, как могла, утешила друга, вытащив его из шкафа, полного скелетов, — вернее, из лицейской парты, — и налив ему еще шампанского; на том поток тягостных воспоминаний о пропущенном опросе и остановился. Но на следующее утро, едва рассвело, я получила сообщение: «Андреа, мне всю ночь снились кошмары. Дело в том, что эта история с греческими падежами так и осталась для меня темным лесом».
Совершенно естественно ввиду невозможности установить автоматическое соответствие того или иного падежа определенному значению, что система греческих падежей любого чисто по-человечески может повергнуть в растерянность
