Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго

Принадлежность слова к мужскому, женскому или среднему роду во всех языках мира есть нечто трудно распознаваемое и обоснованное. Дело в том, что каждый язык, будь то живой или мертвый, абсолютно произвольно избирает род слова. А носители языка накрепко усваивают его в процессе связывания слов между собой, зачастую не отдавая себе в этом отчета.

Ни один итальянец не задумается о выборе мужского или женского рода прилагательного при описании женщины, неба, книги, мечты; род приходит сам собой. Изнутри, издалека, из языкового сознания. Никаких особых усилий не требуется при выборе рода слов, когда мы говорим по телефону с другом, пишем мейл начальнику, слушаем песню, смотрим фильм. Никто себя не спрашивает (кроме проклятых зануд), почему данное слово мужского или женского рода, — с какой стати нам это делать? Да и я сама, когда пишу, не забочусь о грамматических связях слов. Еще до того, как научиться говорить, я усвоила, что «собака» («il cane») мужского рода, а «корабль» («la nave») — женского. Итальянский — мой родной язык, и род слов в нем очевиден. Это мой язык, он внутри меня.

Но всё это не работает, когда дело касается неродных, то есть иностранных языков. Греческий — иностранный, не наш язык, его носители свободно избирали способ вúдения мира и род любого слова. Будучи чуждым нам языком, он не закладывает внутрь нас род слов; более того — как у языка мертвого, у него не осталось ни одного носителя, а лишь немые наследники.

Поэтому невозможно найти автоматический или механический алгоритм понимания рода в древнегреческом. Каждое слово в нем имеет мужской, женский или средний род, поскольку такими они ложились на ухо, а главное — на ум людей, их произносивших.

Таким образом, род — эксклюзивная собственность языка, любого языка, и с этим ничего нельзя поделать. Таков совершенно самобытный способ изложения мира. К примеру, «море» мужского рода в итальянском — «il mare», и женского во французском — «la mer». Ни один носитель не задается вопросом, почему так, и не считает это странным; в обоих случаях данная особенность заложена в природе языка.

Напротив, любой говорящий зубрит, надрывается, из кожи вон лезет, когда ему приходится учить чужой язык. В этом смысле усвоение родов древнегреческого мало чем отличается от изучения родов любого другого языка. Языковое чувство не слишком помогает; более того — прибегать к механическим сопоставлениям с родным языком не стоит, ибо они — источник колоссальных ошибок. Почти всё здесь непредсказуемо.

Следовательно, необходимо запастись терпением, усердием, снисходительностью и самообладанием. Нужно время — сколько потребуется. Чем больше нам попадается во время обучения греческого слов мужского, женского и среднего рода, тем больше вероятность запомнить их род.

А в особенности необходима вера — в самих себя и в язык, такой, какой он есть, уникальный по своей сути.

Примером для объяснения стихийности рода может служить мое имя. Андреа.

Этимологически оно происходит из греческого — ὁ ἀνήρ, «мужчина», что, собственно, и свидетельствует о том, что оспорить такой расклад нельзя.

Но я волею случая родилась женщиной.

Я волею случая дочь того, кому неведомы уныние и страх, того, кто рад каждому солнечному дню, кто прославляет жизнь во всей ее красоте, включая нелогичную, но славную мысль назвать меня Андреа. («Андреа — и всё тут!» — рявкнул отец, по рассказам очевидцев, на обескураженного паспортиста, который пытался предложить ему более традиционное второе имя для дочери.)

Однако я женщина, чье детство прошло в Италии, и уверяю вас, что девочке с мужским именем было не до шуток, вернее, это как раз и было постоянным поводом для шуток и дразнилок от других детей. В Италии мое имя было и остается мужским, тут не поспоришь. Меня нисколько не утешало то, что говорила мама, когда я возвращалась домой, проглотив очередную порцию унижений: например, что Андреа оканчивается на «а», значит, имя немножко и женское. Мне хотелось иметь не «немножко», а полностью женское имя, как у других девочек; ­какое-то время, с шести до семи лет, я врала всем, будто меня зовут Сильвией, чем немало огорчала отца.

А прежде всего бесполезно было сто, тысячу раз повторять, что Андреа — женское имя в Центральной Европе и в обеих Америках, Северной и Южной. Не помогало даже то, что и с виду я явно была и остаюсь женщиной. Андреа в Италии — мужское имя, это знают, чувствуют все итальянцы, и точка. За границей нашей страны — нет, а здесь, у нас — да. И данным языковым чувством итальянца объясняется неизменный вопрос, который задают мне каждый день: «Ты иностранка?» (Светлые волосы, глаза и бледная кожа до сих пор мешают, в барах ко мне нет-нет да и обратится ­кто-нибудь по-английски или по-немецки.)

Вот и налоговая по ошибке присвоила мне мужской идентификационный номер, так что в восемнадцать лет я получила военный билет.

При любом появлении в новой компании меня встречают озадаченным молчанием, междометиями «а?» или «ах!», уточнениями вроде: «В самом деле Андреа?», а в худшем случае плоскими остротами. Один раз собеседник дошел до вопроса о моем настоящем имени, будучи твердо уверен в том, что Андреа — это псевдоним (с какой стати я буду брать себе псевдоним?).

Когда я предъявляю кредитку со своим именем, кассиры смотрят на меня подозрительно, как на воровку, а иногда спрашивают, в курсе ли мой муж, что я трачу его деньги. Контролер, проверяющий именные билеты в поезде, своим неловким покашливанием вынуждает меня подтвердить: «Да, это именно я!» А стюардесса в самолете три раза проверяет у меня документы — на всякий случай.

Ни один оператор кол-центра до конца не поверил, что Андреа — это я, равно как и почтальоны, банковские служащие, контролеры на стадионах и концертах, а на самом деле я — это я, несмотря на то, что Андреа в итальянском — мужское имя.

В день я насчитываю около трех недоразумений, связанных с моим «мужским» именем. Представьте себе, какое блаженство я испытываю, выезжая за границу. (Вот и сейчас, когда пишу эти строки в Сараево, для всех благодаря имени и цвету кожи я — славянка.)

И всё же, повзрослев и став женщиной, я начала гордиться именем «Андреа», хотя для эллинистки весьма необычно зваться этимологически неправильным именем.

Андреа — мое имя, мой способ существования, мое знамя — спасибо отцу за его силу и свободу; это, помимо радости жизни, самый прекрасный его подарок. Ну и пусть оно мужское: помните, я говорила о роде вещей и явлений мира, который кроется в природе и внутри нас? Я так привыкла носить свое имя, что иной раз мне кажется невероятным, чтобы мужчина у нас в Италии тоже звался Андреа!

Я, мы оба, мы. Двой­ственное число

Глаза, уши, руки, ноги.

Братья, друзья, союзники.

Любовники.

С точки зрения грамматики древние греки считали до трех: один, два, два или больше.

Помимо тех же чисел, которыми исчисляются предметы и измеряется жизнь на итальянском, единственного — «я» — и множественного — «мы» — в древнегреческом было третье число, двой­ственное — «мы оба». «Два глаза», τὼ ὄμματε, «две руки», τὼ χεῖρε, «два брата», τὼ ἀδελφῶ, «два коня», τὼ ἵππω. И главное, «два человека», τὼ ἀνθρώπω.

Двой­ственное число выражало не просто математическую сумму — один плюс один равно двум. Для банального жизненного счета существовало множественное число, совсем как сейчас. Двой­ственное же