Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго
Вот почему графические знаки, введенные александрийцами для облегчения чтения на греческом, столь трудны для нас. Они-то умели читать по-гречески, а мы — нет. В то же время александрийцы позволили нам что-то бормотать на их языке, избавив современных людей от вечного молчания. Прилагая усилия, мы таким образом можем изучать, понимать, но никогда не сподобимся услышать, как должны звучать долгий или краткий гласный, острое, тяжелое или облечённое ударение. Нам остается лишь мириться с чувством неудобства и включать воображение. Более того — делать это нужно обязательно. Так как без усилий, которых требует греческая фонетика, мы никогда не переступим порог одной из главных древнегреческих сокровищниц — поэзии.
Греческая поэзия — эпос, лирика, трагедия, комедия — вместила в себя всё, что нужно знать о насыщенной людской жизни.
Но если в итальянской поэзии мы знаем терцины, сонеты, канцоны, гендекасиллабы, септенарии и белый стих (ударения-то как-никак наши) и умеем их читать, то как слагали стихи древние греки? И главное — как их читать?
Ритм языка основывался на чередовании долгих и кратких слогов, а ударения в словах отходили на второй план. Чтобы сочинить стих, древний грек должен был определенным образом распределить долгие и краткие слоги. Таким образом, поэты в стихосложении опирались не на тоны слов, как в итальянском, а на их ритм, на долготу и краткость слогов. Начиная с архаической эпохи и вплоть до христианской эры, никто никогда не пытался совместить с ударением стихотворный ритм; поэты нимало не заботились о размещении ударений.
Древние греки воспринимали обе данности — ударение и долготу слога в избранном размере. Это мы, будучи неспособными воспринять и то, и другое, сбрасываем со счетов ударение, когда читаем стихи. Они же считали, что мелодика языка и его музыкальность — естественный способ самовыражения, тщательно выверенная последовательность долгих и кратких слогов.
Вот почему, чью книгу ни возьми, — Гомера, Пиндара, Сафо, Софокла или Аристофана — мы не можем утверждать, будто греческую поэзию только декламировали: ее музыкальный компонент исключает устное чтение, сравнимое с декламацией итальянской поэзии. В то же время нельзя сказать, что греческая поэзия только пелась, хотя порой поэтам аккомпанировали на таких струнных инструментах, как лира или кифара.
Мелодия греческой поэзии была связана с музыкальной природой языка, с постоянным изменением и повышением голоса, с длительностью произношения каждого слога. Эта музыкальность также прослеживается, хотя и не столь явственно, в прозе.
Существовали четкие метрические схемы, или способы стихосложения, основанные на разных ритмах, присущих поэтическим жанрам. К примеру, в эпической поэзии использовался гекзаметр; в лирической — ямб, трохей или эолийские стихи; в трагедии и комедии — ямбический триметр и эолийские стихи для хора. Каждой из данных схем (безумно трудных для понимания и воспроизведения современным человеком) соответствовала не какая-то одна характеристика греческого языка. Поэт сам выбирал средства выражения. Так возможность заменить долгий гласный двумя краткими предоставляла творцу обширный круг слов для стихосложения. Метрика греческой поэзии была не насилием над языком, а способом выразить с помощью голоса некую идею мира — музыкального мира.
Когда примерно в III веке н. э. утратилось понимание длительности слогов, для сохранности этого мира остался один лишь способ — записать его. Хотя бы немым. В византийскую эпоху информация об оригинальных размерах стала и вовсе расплывчатой, но грамматики продолжали копировать метрические схемы, страницу за страницей. Благодаря их неутомимым и безмолвным трудам остатки греческой метрики пережили падение Константинополя и дошли до наших дней.
Так как же конкретно дошли до нас звуки греческой поэзии? Если бы можно было сфотографировать молчание языка, вот каким оказалось бы его изображение:
Это графическое изображение метрической схемы, которую использовал поэт Пиндар в «Десятой Пифийской оде» посвященной Гиппоклу Фессалийскому. Верно, что символу ( ͟ ) соответствует долгий слог, а символу ( ͜ ) — краткий. Верно, что за данными символами стоят слова, несущие определенный смысл, избранные для воспевания подвигов некого Гиппокла и его мифологического происхождения. Но не менее верно и то, что, как бы ни старались мы понять метр, расставляя ударения на свой лад, то есть с помощью интонации и долгих гласных, мы никогда не приблизимся к правильному произношению этой поэзии.
Мы не сможем понять, почему поэт избрал такое сочетание кратких и долгих и что он хотел выразить своим выбором. Для нас данная поэзия нема. Мы потеряли основную часть ее смысла.
Мы, как рыбы в аквариуме, шевелим губами, не издавая ни звука. Или, по крайней мере, ни одного греческого звука.
«Сила [языка] эта, конечно, сосредоточена в языке — неиссякаемом источнике света и, увы, непонимания. Ведь с английским как? — схватываешь на лету, а с греческим так не получается, сколько ни пытайся. Нам недоступно звучание, а ведь в языке это едва ли не главное: следить за тем, как меняются от строки к строке модуляции голоса, звучащего то резко, то плавно. Естественно, мы не улавливаем нюансы, благодаря которым живет, дышит, танцует фраза. И тем не менее, несмотря ни на что, именно язык держит нас за живое, не отпускает: вот он, источник вечного соблазна!» [13] Так пишет Вирджиния Вулф в своем блестящем эссе «О глухоте к греческому слову».
И это действительно так: мы никогда не сможем овладеть насыщенностью хоть одного слова на древнегреческом. Однако современные люди продолжают изучать данный язык, он тысячелетиями соблазняет нас силой своей удаленности; тысячелетиями человечество тщится не мытьем, так катаньем приблизиться к нему. В этих текстах мы читаем уже не о мире древних греков, мы читаем о самих себе.
То же самое касается и музыкальности древнегреческого, которую современный человек воспринимает с помощью своих звуков и своего ритма; но мы на всё готовы, лишь бы хоть раз услышать, как на самом деле надо произносить греческое слово. Нам осталась своеобразная виниловая пластинка без проигрывателя. Навсегда утратив иглу и не зная, как настроить звукосниматель, мы можем насладиться музыкой не иначе, как воображая звук.
Три рода, три числа
А мы всё тот же берег,
вечно по сию сторону того острова,
где «я» говорят, чтоб сказать «мы»
и чтоб стать нами.
Пьерлуиджи Каппелло.
Из сборника «Элементарная лазурь»
В итальянском мы можем придать предметам обличье, цвет и природу только в двух родах — мужском и женском. Древнегреческий язык имел еще и средний род.
В итальянском мы можем сосчитать и измерить жизнь лишь в двух числах — единственном и множественном. Древнегреческий имел еще и двойственное число.
Я долго пыталась найти хоть одну страницу древнегреческого текста, которая смогла бы приблизить читателя к тем утраченным родам и числам. Листала сборники, различные версии книг, шерстила тексты, они изнуряли меня, но не находилось ничего пригодного для того, чтобы снять покровы, дать понять и почувствовать язык. С одной стороны, почти невозможно найти хоть строчку древнегреческого текста, где не появился бы средний род: подобно яркому свету он ослепляет того, кто пытается что-то понять.
