Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд
* * *
Прекрасная и жизненная книга Бергсона «Смех» неожиданно побуждает нас искать понимание комизма в его психогенезе. Бергсон, формулы которого, предложенные для объяснения характерных черт комизма, нам уже известны («mecanisation de la vie», «substitution quelconque de l’artificiel au nature»[166]), переходит от автоматизма с помощью легко вызываемых ассоциаций к автоматам и пытается свести целый ряд комических следствий к поблекшему воспоминанию о детской игрушке. Шагая в этом направлении, он приходит к мнению, которое, впрочем, вскоре оставляет. Он пытается вывести комизм из детских радостей. «Peut-etre tete devrions-nous pousser la simplification plus loin encore, remonter a nos souvenirs les plus anciens, chercher dans les jeux qui amuserent l’enfant, la premiere ebauche des combinaisons qui font rire l’homme… Trop souvent surtout nous meconnaissons ce qu’il у a d’encore enfantin, pour ainsi dire, dans la plupart de nos emotions joyeuses»[167]. Так как мы проследили в обратном направлении развитие шуток вплоть до запрещения разумной критикой детских игр в слова и мысли, то для нас должно быть особенно интересно проверить эти бергсоновские инфантильные корни комизма.
Мы действительно наталкиваемся на целый ряд соотношений, которые кажутся нам многообещающими, когда беремся изучать восприятие комического применительно к детям. Ребенок сам по себе отнюдь не кажется нам комичным, хотя его сущность отвечает всем условиям, которые при сравнении с взрослыми обеспечивают комическую разницу: это и чрезмерные двигательные затраты при незначительности умственных, и господство телесных функций над душевными, и другие черты. Ребенок создает комичное впечатление, только когда ведет себя не как положено, а когда подражает взрослому человеку. Он производит это впечатление таким же образом, как и те взрослые, которые носят чужую маску. Но до тех пор, пока он сохраняет свою детскую сущность, мы воспринимаем ребенка с неподдельным, быть может, отчасти схожим с комическим, удовольствием. Мы называем ребенка наивным, поскольку у него отсутствуют задержки, а его поведение признаем наивно-комическим, если видим признаки, которые у взрослого человека назвали бы скабрезными или остроумными.
С другой стороны, у ребенка нет чувства комизма. Это утверждение следует понимать так, что указанное чувство появляется в ходе душевного развития, подобно некоторым другим. Нет ничего удивительного (и нужно это признать) в том, что, складывайся комизм отчетливо в возрасте, который принято называть детским, мы рассуждали бы иначе. Тем не менее можно показать, что утверждение, согласно которому у ребенка отсутствует чувство комизма, превосходит собою простую аксиому. Прежде всего ясно, что дело не может обстоять иначе, если справедливо наше объяснение, выводящее комическое чувство из различиях в затратах энергии, трактуемого как результат понимания другого человека. Возьмем в качестве примера комизм движения. Сравнение, в результате которого возникает различие, в виде формулы выглядит следующим образом: «Так делает он» и «Так делаю я, так следует делать мне». Но у ребенка нет содержащегося во втором пункте критерия. Его понимание идет только через подражание, он поступает в точности как другие. Воспитание ребенка приучает к мысли, что надо действовать таким-то образом. Если ребенок пользуется этим мерилом при сравнении, то легко может сделать вывод, что поступал неправильно и способен сделать лучше. Тогда ребенок высмеивает другого человека, чувствуя свое превосходство. Ничто не мешает считать и этот смех производным от различия в затратах энергии. Но по аналогии со знакомыми нам случаями высмеивания мы можем сделать вывод, что в смехе ребенка, сопровождаемом чувством превосходства, нет ничего комического. Это смех чистого удовольствия. Мы, ясно ощущая свое превосходство, лишь улыбаемся, не думая смеяться. А если и засмеемся, то все равно вполне способны отличить осознание превосходства от комизма.
Полагаю, мы не ошибемся, если скажем, что ребенок смеется от чистого удовольствия при обстоятельствах, которые нами воспринимаются как комические, но нам неведома мотивировка этого удовольствия. В то же время мотивы ребенка ясны и могут быть описаны. Когда кто-нибудь поскользнется, например, на улице и упадет, то мы смеемся, потому что событие оказывает – неизвестно, почему – комическое впечатление. Ребенок же смеется в этом случае от чувства превосходства, от радости, что не повезло другому: «Он упал, а я – нет». Некоторые мотивы удовольствия ребенка оказываются утерянными для взрослых. Поэтому мы в подобных условиях ощущаем «комическое» чувство взамен утерянного.
Было бы заманчиво обобщить искомый специфический характер комизма, усмотреть в нем пробуждение инфантильности, трактовать комизм как обретенный заново «утерянный детский смех». Тогда можно было бы сказать, что я всякий раз смеюсь по поводу различия в затратах энергии, сравнивая себя с другим человеком, когда вновь нахожу в другом человеке ребенка. Точнее, полное сравнение, приводящее к комизму, должно бы гласить: «Так делает он, а я делаю иначе. Он делает так, как делал это я, будучи ребенком».
* * *
Итак, смех являлся бы каждый раз результатом сравнения между мною-взрослым и мною-ребенком. Отсутствие единообразия в комических различиях – из-за чего кажется комичной то большая, то меньшая затрата энергии – согласуется с инфантильным условием. Комизм при этом фактически всегда соотносится с инфантильностью.
Сказанное не противоречит тому факту, что ребенок сам как объект сравнения не производит комичного впечатления (разве что производит умилительное), как не противоречит и то обстоятельство, что сравнение с инфантильным воздействует комически, лишь когда различие в затратах не получает иного применения, так как при этом принимаются во внимание условия разрядки. Все, что включает психический процесс в какую-либо связь с другими, противодействует разрядке излишней энергии и находит ей иное применение. Все, что обособляет психический акт, способствует разрядке. Поэтому сознательная установка на ребенка как на объект сравнения делает невозможной разрядку, необходимую для комического удовольствия. Только в предсознательном обнаруживается такое приближение к обособлению в том виде, в каком мы можем приписать его и душевным процессам ребенка. Добавление к формуле сравнения («Так делал я, будучи ребенком», источник комического) принималось бы, следовательно, во внимание для различия средних величин, только если никакая другая связь не смогла бы притязать на избыток высвобожденной энергии.
Если далее продолжать попытку отыскать сущность комизма в предсознательной связи с инфантильностью, нам придется сделать шаг вперед от выводов Бергсона и признать, что сравнение, которое обуславливает комизм, должно не только пробуждать прежнее детское удовольствие и детскую игру, но и затрагивать детскую сущность как таковую – быть может, обращаться даже к детскому страданию. Мы расходимся в этом с Бергсоном, но остаемся в согласии с собой, приводя комическое удовольствие
