Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер

– Вы заметили, – сказал Питер, – что в этой пьесе нет действия, одни разговоры? Все, что делают персонажи, это обмениваются репликами. Диалог нелепый, обрывочный, но когда к нему привыкаешь, начинает казаться, что так и должно быть.

Я согласилась и попросила его продолжать.

– Да это я так, дурака валяю, – сказал он виновато. – Мать бы меня сейчас подняла на смех, каждое слово оспорила. Кто я такой, чтобы критиковать Беккета? И, наверное, была бы права…

Он помолчал, но потом вдруг заговорил с удвоенной энергией.

– Понимаете, диалог, может, и бессмысленный и никуда не ведет, но его невозможно прекратить, потому что там слова цепляются друг за друга. Прямо как у нас с мамой. Мы, конечно, в основном чушь городим, сотрясаем воздух, но это хоть какое‐то занятие. Напихиваешься словами, как пустыми калориями. Питательной ценности ноль, но какую‐то энергию получаешь, и на ней можно еще немного протянуть. Не знаю, ясно ли я выражаюсь.

Куда уж яснее. Сюжет пьесы “В ожидании Годо” можно пересказать в одном предложении: два неудачника, Владимир и Эстрагон, ждут появления загадочного Годо. Их диалог изобилует нелепыми неувязками, никчемными препирательствами, бессвязным ворчанием, противоречивыми доводами, пустыми обещаниями и пустыми угрозами – и все это прекращается с наступлением ночи, чтобы утром начаться снова. Оба персонажа убеждены, что, как только придет Годо, все изменится.

Пока они ждут, ничего особенного не происходит. Просто стоят перед зрителями два чудака и вяло спорят о том, жмут ли башмаки, под тем ли они деревом ждут Годо и какой конец морковки вкуснее. Словно читая мысли зрителей, Владимир саркастически замечает: “Разговор становится поистине бессодержательным”[241]. Но они сразу же вновь скатываются в ленивую перебранку, и вот об этом “занятии”, я думаю, и говорил Питер. Если бы они не вели диалог, не прибегали к помощи языка, чтобы передать бессмысленность своего существования и одновременно не думать о ней, Владимир и Эстрагон и дня бы не протянули. Их поддерживает надежда, но не надежда на появление Годо, а та, что встроена в ткань языка.

“Я боюсь, что мы не освободимся от Бога, потому что еще верим в грамматику”[242], – заметил Ницше. Я думаю, он имел в виду, что даже закоренелые атеисты подспудно верят в существование некой высшей силы, ибо синтаксис несет в себе идею упорядоченности и смысла. Общаясь, мы хотя бы частично нейтрализуем хаос, непредсказуемость и неистовость нашего бытия.

Любой диалог обнадеживает. Ведя диалог, мы, по сути, бросаем вызов странности и бессмысленности мира, создавая и допуская возможность ясности, смысла и взаимопонимания[243]. Для Беккета это была аксиома: язык создает абсурд, но также защищает нас от него. И когда Владимир и Эстрагон разглагольствуют о бессмысленности и бессодержательности общения, они так или иначе общаются. Для них разговор – единственное занятие, за ним они не замечают, как утро превращается в вечер. Пользуясь метафорой Питера, диалог нужен для “смазки петель”, чтобы один день перетекал в другой “без скрипа”. Вроде бы мелочь, но пока мы ведем диалог, сквозь обреченность и подавленность просвечивает надежда[244].

Когда Питер пришел ко мне в следующий раз, он сказал, что “Годо” не выходит у него из головы и что он, кажется, понял, почему не может удержаться от бессмысленных споров с матерью. Его провоцировало на спор не то, что она говорила, а то, как: сам звук ее голоса. Даже в ее бессвязном бормотании он слышал музыку с детства знакомой речи. И Питер привычно затягивал свою партию, которую “исполнял” до этого бессчетное число раз.

Слова Питера зародили во мне смутную догадку: не потому ли бредовые, невразумительные, нарочитые диалоги в “Годо” вызывают отклик, что нас завораживает их звучание и мы, не подозревая об этом, начинаем отождествлять себя с персонажами пьесы? Нам становятся понятны их раздражение, их одержимость, их неприкаянность, их озарения; понятно, почему, постоянно порываясь уйти, они так и не находят в себе сил расстаться. Ритм речи превращается в ритм жизни и без труда подчиняет нас себе.

Осознав это, я задумалась, только ли “когнитивная легкость”, присущая диалогу, не дает больным и тем, кто за ними ухаживает, удержаться от споров. Может ли быть, что они реагируют на звук речи и что главным раздражителем является само звучание? Музыка, как мы знаем, обладает мистической способностью облегчать состояние больных с неврологическими нарушениями, воздействуя на те области мозга, которые считались у них поврежденными. Если так, то не логично ли предположить, что и знакомые ритм и мелодия диалога способны вернуть больного деменцией из невообразимых краев в ту реальность, которую он еще недавно разделял с близкими?

Питер и Мэри любили повалять дурака. Один начинал что‐нибудь театрально выпрашивать (книгу, половинку конфеты, глоток кофе – не имело значения), а другой приходил в притворную ярость и отказывал. С чего все это пошло, никто не помнил, но дурачились они так довольно часто. Когда у матери портилось настроение, Питер мог неожиданно начать канючить: “Мам, можно мне печенье, пожалуйста? Ну пожалуйста…” Мэри тут же закипала наигранным возмущением: “Нет, нет и нет! Никакого печенья ты не получишь!” После чего оба прыскали со смеху.

Мэри прожила с деменцией много лет, и все эти годы они с Питером то и дело разыгрывали эту сценку. В одну из моих последних встреч с Питером недели через две после смерти Мэри он рассказал, как однажды пришел к матери в хоспис. Она была совсем ослабевшей, с мерцающим сознанием и поэтому с трудом отвечала на его вопросы односложными “да” и “нет”. В какой‐то момент она едва слышно попросила воды – стакан стоял на столике у кровати. “Нет, нет и нет! – неожиданно гаркнул Питер к ужасу переполошившихся нянечек и других посетителей. – Воды ты не получишь. И не проси!” Мэри сразу же поняла, что от нее требуется, и затянула: “Пожалуйста, ну пожалуйста, умоляю, воды-ы-ы…” Чем жалобнее она молила, тем жестче он отказывал – и так до тех пор, пока оба не смогли дольше сопротивляться приступу смеха.

В тот миг Питеру показалось, что мать снова стала той женщиной, которую он знал до болезни: артистичной и остроумной “волшебницей слова”.

– Она снова была собой, – сказал он.

Эпилог

Ну а что же потом, когда все заканчивается и не остается ни болезни, ни человека? Могут ли близкие вернуться в “исходную точку”, к тому образу жизни, от которого отказались, чтобы ухаживать за больным? Их друзьям и родственникам, конечно, этого