Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Когда близкие больного деменцией слышат знакомые возражения и обвинения, они не могут не отвечать, потому что их мозг и мозг больного начинают сливаться, имитируя и дразня друг друга, отчего и возникает пленительная иллюзия, будто до полного взаимопонимания рукой подать.
Ситуация осложняется еще и тем, что, даже утратив связь с реальностью, больные продолжают апеллировать к общему прошлому. Когда Мэри Харвелл показалось, что Питер хочет поместить ее в дом престарелых, чтобы вступить в права наследования, она напустилась на него с оскорблениями: “Бездарь. Я это всегда знала. Профукал жизнь. А вот я… Я кое‐что успела…” И хотя Питер знал, что мать больна, эти слова потому так сильно и ранили, что апеллировали к общему прошлому, обращая это прошлое против него.
– В сущности, с ней трудно не согласиться, – признался Питер в одну из наших заключительных встреч. – Она действительно многое успела. Состоялась профессионально, добилась успеха. А я оказался пшиком. Ну, то есть, конечно, ухаживал сначала за отцом, потом за матерью, это святое. Но ничего, кроме этого, не сделал.
Слышать это было невыносимо. Как может мать так обижать сына, который всем для нее пожертвовал? Разве она не знает, что его профессиональная карьера не состоялась оттого, что больше двадцати лет он ухаживал за больными родителями? Разве не понимает, что он ее единственная опора и делает все, чтобы облегчить ей жизнь? Тут я словно очнулась. Конечно, не понимает, ведь у нее болезнь Альцгеймера.
Видите: Питеру не следовало спорить с матерью, но он спорил, а мне не следовало ее осуждать, но инстинктивно я осудила.
Все, кому приходится ухаживать за больными деменцией, рано или поздно осознают, что слова бесполезны не только потому, что больные быстро их забывают, но и потому, что деменция – это игра без правил, а грамматика – это в первую очередь правила. Как сказал Ницше, люди мнят, будто выражают в словах высшее знание вещей, но в действительности лишь ограничивают возможность познания, воспринимая язык буквально. Ницше предупреждал, что, говоря “молния сверкнула”[239], мы отделяем молнию от ее сверкания и принимаем последнее за акцию некоего субъекта, которая осветила небо. Но молния не может сверкнуть, молния и есть сверкание. Язык так устроен, что в нем всегда подразумевается исполнитель действия, некто или нечто, обладающее свободой выбора, чтобы это действие совершить. Когда мы ухаживаем за больным деменцией, эта сугубо грамматическая условность приводит к тому, что нам чудится намерение даже там, где его нет и быть не может. Сама структура языка заставляет это подозревать.
По мнению философа Патрика Хаггарда, язык невольно подтверждает нашу интуитивную уверенность в том, что разум существует независимо от тела[240], поскольку наше “я” не тождественно мозгу и телу. Это оно, как нам кажется, выбирает, что сказать и как поступить. Именно поэтому, слыша “я”, мы сразу предполагаем намерение. Когда больные кричат: “Я не буду этого делать!” или “Я этого не хочу!” – это убеждает нас в наличии у них разума, в осознанности их желаний. Даже когда больные жалуются, что плохо соображают, мы видим в этом подтверждение обратного.
По сути, мы склонны связывать речь исключительно с разумом, и поэтому в нашем представлении на нее не могут влиять прихоти и слабости тела. А если говорящий способен соединять слова в предложения, значит, он точно соображает. Когда Мэри говорила: “Не полезу я в твой чертов душ”, Питер видел в ее словах не только намерение. Раз мать не хочет чего‐то делать, значит, она остается тем человеком, которым была всегда. Пока мать говорила “я”, она оставалась для Питера “волшебницей слова”, а не глубоко больной женщиной. Пока звучала ее речь, он неизменно забывал, что пройдет десять минут – и она ничего из сказанного не вспомнит.
Но обманчивы не только слова больных. Когда я слышу, как близкие, которые ухаживают за больными, описывая их поведение, используют такие эпитеты, как “эгоистичный”, “упрямый”, “ленивый”, “своенравный” или “злобный”, мне не приходит в голову считать, что у близких нет сердца или что они ничего не знают о деменции. Для меня это лишнее напоминание о том, что в языке отсутствуют слова для обозначения процессов, происходящих в мозгу больного. Нам доступны только красочные эпитеты.
Логика и структура языка подразумевают, что у того, кто говорит, с памятью все в порядке. Скажем, ощущение времени передается с помощью глаголов. Когда больные говорят: “Я это сделаю потом” или “Я больше не буду прикасаться к плите”, возникает иллюзия, будто у них есть представление о будущем. Обещания, угрозы, клятвы создают впечатление, будто наше восприятие времени по‐прежнему совпадает. А слыша в речи больных импликации (“если А, то Б”), мы каждый раз ждем, что они сдержат слово.
Вступая в очередной спор с матерью, какая‐то часть Питера искренне верила, что, если только он найдет правильные слова, Мэри его услышит и поймет. Сделает как он просит и перестанет на него раздражаться за то, что он пытается ей помочь. К тому, что надежда неизбежно сменяется разочарованием, тоже привыкаешь. Причем настолько, что, как объяснил Питер, перестаешь замечать, что эти ежедневные тяжелые попытки достучаться не приносят никакого результата.
– Я не успел и глазом моргнуть, как десять лет пролетело, – сказал Питер. – Вот и думай: как это? Куда улетучилось время?
В тот миг, сидя прекрасным весенним днем напротив Питера в своем офисе, я вдруг подумала: все эти годы Питер старался вернуть Мэри ощущение времени, а в итоге, точно заразившись от нее, ощущение времени потерял. Для Мэри времени не существовало, а в силу того, что мать была практически единственным человеком, с которым Питер общался, время перестало существовать и для него. Теперь они оба жили в вечно повторявшемся (или бесконечно тянувшемся) “дне сурка”. Один и тот же заведенный порядок, одни и те же споры. Чем они заполняли остановившееся время? Вели диалог, а диалог, каким бы бесцельным и бессвязным он ни был, поддерживал в Питере надежду на перемены.
Он выдержал паузу, а потом спросил, читала ли я “В ожидании Годо”. Я кивнула, возможно, даже слишком энергично, радуясь совпадению, потому что часто думала об этой пьесе, когда ухаживала за
