Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Я восхитилась тем, как он справлялся с такой трудной задачей, но Питер только рукой махнул. “Понимаете, – сказал он, – много лет, а если точнее – десятилетий, я пил и наделал кучу ошибок. Но вопрос, помогать или не помогать матери, для меня не стоял. Меньшего она не заслуживает. Родители много от меня натерпелись, и это счастье, что я хоть чем‐то могу им отплатить. Конечно, я не поэтому за ними ухаживал, но благодарен судьбе, что получил такую возможность”.
Заметив, как меня тронули его слова, он инстинктивно поспешил смазать впечатление. Ему не всегда хватает терпения, посетовал он. Все зависит от того, с какой Мэри приходится иметь дело. Бывают дни, когда мать превращается в мегеру. Он уже знает: если вместо того, чтобы снять халат, она спросит со своей фирменной ухмылкой: “Ты что, извращенец? Хочешь увидеть прелести своей мамочки?” – хорошего не жди. То, что все это происходило в сотый раз, не имело значения: мать этого не помнила.
– Кому нужны твои прелести? – отшучивался он. – Ты же не Урсула Андресс[231].
– Я только что мылась, – настаивала она, по‐прежнему оставаясь в халате.
– С тех пор целая неделя прошла. Хочешь опять подхватить инфекцию?
– Нет, я мылась вчера!
– Ошибаешься. Память тебя подводит.
– Что ты говоришь?
– Не я говорю, а твой лечащий врач.
– Ну‐ка я сейчас позвоню этому сукину сыну!
– Мам, ты помнишь, что дело кончилось больницей? И как тебе там понравилось?
– О, я помню! – фыркала она. – Ты хотел сгноить меня в этой вонючей богадельне и заграбастать все мои денежки. А эти наивные медсестры еще восхищались, какой у меня хороший сын!
– Ты мне не оставила выбора. С инфекциями не шутят.
Прищурившись, мать смерила его взглядом.
– Я тебя знаю как облупленного. Меня ты не проведешь, как других. Для родных – бес, для чужих – ангел с небес.
Мэри часто повторяла эту старую ирландскую поговорку. Обычно Питер радовался, когда ее слышал, но не в этот раз. Сколько можно терпеть унижения? И как у нее только язык повернулся обвинить его в том, что он за ней ухаживает из‐за денег?!
– Знаешь что? – сказал он. – Лучшее, что ты сейчас можешь сделать, – это заткнуться. Хватит чушь городить. Думаешь, мне больше заняться нечем?
– Я тебя знаю как облупленного, – повторила мать. – Бездарь. Я это всегда знала. Профукал жизнь. А вот я… Я кое‐что успела…
Мне стало физически плохо от его рассказа. Заметив это, Питер кротко улыбнулся.
– О, она всегда знает, куда ударить, чтобы получилось больнее. Честно скажу: в тот момент я ее чуть не убил. Готов был задушить голыми руками.
Он взглянул на меня, стараясь определить, насколько меня потрясло это признание. Его оно явно потрясло. Но я просто сказала ему правду:
– Все это время вы были как на привязи, без поддержки, без передышки. Странно, что это желание у вас не возникало раньше. Так что же вы сделали?
– Сгреб ее за плечи, но опомнился. Ушел в дальнюю комнату. Написал сообщение другу. Продышался.
У меня отлегло от сердца. Все знают, что жить с человеком, у которого деменция, нелегко, но что деменция открывает наши скрытые неприглядные стороны, для многих оказывается неожиданностью.
– Вы большой молодец, Питер, – тихо сказала я. – Когда понадобилось, отступили.
Первый раз Мэри и Питер пришли на каток ради смеха. На коньках оба катались плохо, и это сближало. Держась друг за друга, они медленно скользили по кругу вместе с другими посетителями, наблюдая за ними и подслушивая чужие разговоры. Потом в лицах, смакуя, воспроизводили услышанное отцу. Когда отец заболел раком, походы на каток прекратились. Отцу это, конечно, не нравилось, но сколько он их ни уговаривал, шутливо призывая “не отбрасывать коньки, пока он свои не отбросит”, все напрасно. Мэри была слишком преданной, слишком упрямой.
Эти качества, которыми Питер так восхищался, стали сильно ему мешать, когда у матери развилась болезнь Альцгеймера. Спутанность сознания и растущая тревога делали Мэри еще менее сговорчивой, и ухаживать за ней становилось практически невозможно. Чем дальше, тем труднее она поддавалась на уговоры принять душ. День за днем Питер спорил, угрожал и упрашивал. Но однажды Мэри его удивила: покорно скинула с плеч халат и, нагая, с вызывающим видом прошипела сквозь зубы: “Не полезу я в твой чертов душ!”
Глядя на обнаженную, беззащитную, но все такую же непреклонную мать, Питер ощутил прилив невыносимой грусти. Неужели ему опять придется смотреть, как она будет корчиться от боли, когда разовьется инфекция? Неужели опять понадобится ехать в больницу? Почему она так сопротивляется? Почему каждый раз одно и то же?
– Я тебя умоляю, – простонал он.
Это лишь сильнее ее разозлило.
– Ты что, извращенец? – оседлала она своего конька. – Тебе нравится поливать свою мамочку из душа? Хочешь полюбоваться на мои прелести?
Потеряв над собой контроль, он упал на колени и затряс головой.
При виде сына на четвереньках Мэри растерялась.
– Что еще за новости? – сказала она. – Встань! Встань!
Но он уже собой не владел. Зачем‐то сняв очки, Питер с такой силой сдавил их в руках, что стекла лопнули и оправа погнулась. Тогда он воздел раскрытые окровавленные ладони к потолку, словно принося покореженную оправу в жертву. Кому, для чего, он не понимал. Возможно, чтобы не убить мать, ему нужно было причинить боль себе. Возможно, ему хотелось, чтобы мать очнулась. А может, сминая очки, он хотел разорвать замкнутый круг, по которому они с матерью ходили.
Мэри смотрела на него раздраженно, но не без жалости.
– Мне позвонить в полицию?
Когда Питер пересказывал мне этот эпизод, его охватил тот полуистерический смех, который я часто слышала у тех, кто долго ухаживал за больными деменцией. Ему вдруг стал очевиден абсурд происходящего. Мать, должно быть, уже забыла и про душ, и про то, что раздета. Видела только, что сын
