Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд
Непосредственное наблюдение показывает, что люди привыкли выражать свойства большого и малого в содержании своих представлений через различный расход мимики представлений. Когда ребенок или простолюдин (или представители некоторых народов) что-то рассказывает или описывает, то можно легко заметить, что он не довольствуется пояснением своих мыслей точным словесным изложением, но дополняет содержание слов жестами. Он объединяет мимическое изложение со словесным, причем подчеркивает количество и степень: «высокая гора» – рука при этом приподнимается над головой; «крохотный карлик» – рука низко над землей. Отвыкни он почему-либо от жестикуляции руками, то продолжал бы жестикулировать голосом. А если научится владеть интонацией, то можно быть уверенным, что при описании чего-либо большого он широко раскроет глаза, а чего-то малого – зажмурится. Это не аффекты, которые он проявляет таким образом; это фактическое содержание его представлений.
Нужно ли предполагать, что эта потребность в мимике пробуждается лишь в условиях словесной передачи мыслей другому лицу, если по большей части мимика все равно ускользает от внимания слушателя? Наоборот, по-моему, эта мимика, пусть менее живая, существует помимо всякого рассказывания. Она проявляется даже тогда, когда человек просто воображает себе что-либо, когда он мыслит наглядно. Человек по-разному выражает большое и малое при помощи телесных движений, как и во время разговора, – по крайней мере, за счет изменения иннервации черт лица и органов чувств. Мне кажется даже, что телесная иннервация, соответствующая содержанию мыслей, была изначальным источником мимики для словесной передачи. Она только усилилась, сделалась заметной для другого человека, чтобы служить этой цели. По сути, я отстаиваю тот взгляд, что к «выражению душевных переживаний», при помощи тех или иных побочных телесных проявлений душевных процессов, нужно присоединить и это «выражение содержания мыслей». Мне, конечно, ясно, что мои замечания по поводу большого и малого не исчерпывают тему. Я мог бы сделать еще немало замечаний, прежде чем перейти к явлению напряжения, которым человек телесно выказывает сосредоточенность внимания и уровень абстракции своего мышления. По моему мнению, этот факт крайне важен; изучение мимики представлений в других областях эстетики тоже могло быть полезно – как в данном случае для понимания комического.
Но вернемся к комизму движений; повторю: восприятие определенного движения побуждает к его представлению с помощью известной затраты энергии. Следовательно, при «желании понять», то есть при апперцепции этого движения, я произвожу определенную затрату энергии – поступаю так, будто ставлю себя на место наблюдаемого лица в душевном процессе. Но, скорее всего, я одновременно обращаю внимание на цель движения и могу, опираясь на предшествующий опыт, оценить размеры той затраты, которая обычно оказывается необходимой для достижения этой цели. При этом я не принимаю во внимание своего собеседника и веду себя так, словно сам захотел достичь цели движения. Обе указанные возможности приводят к сравнению наблюдаемого движения с моим собственным. При чрезмерном и нецелесообразном движении другого человека мне трудно понять in statu nascendi (как будто в миг мобилизации) мою увеличенную затрату. Она осознается мною как излишняя и становится свободной для другого применения, смотря по обстоятельствам – например, для разрядки в смехе. Если присоединяются прочие благоприятные условия, то возникает удовольствие от комического движения, происходит расход иннервации, который и создает при сравнении с собственным движением излишек, не нашедший себе применения.
Мы замечаем теперь, что продолжаем наши рассуждения в двух различных направлениях: во‐первых, чтобы выяснить условия для разрядки излишка; во‐вторых, чтобы проверить, можно ли понимать другие случаи комизма так, как понимается комизм движений.
* * *
Обратимся сначала ко второй задаче и рассмотрим после комизма движений и действия тот комизм, который можно отыскать в душевных процессах и чертах характера у других людей.
За образец этого вида можно взять комическую бессмыслицу, которая создается во время экзамена неподготовленными кандидатами. Дать простой пример черт характера, конечно, куда труднее. Но бессмыслица и глупость, столь часто комичные, все же далеко не всегда признаются таковыми. Да и одни и те же характерные черты, над которыми мы иной раз смеемся, в другой раз кажутся заслуживающими презрения или ненависти. Этот факт, на который мы не можем не обратить внимания, указывает лишь на то, что при комическом действии учитываются и иные соотношения, кроме соотношений известного нам сравнения. Эти условия мы сможем проследить в другой связи.
Комическое, которое находят в умственных и душевных качествах другого человека, есть, опять-таки, лишь результат сравнения с моим «я». Но поразительно то, что это сравнение дает результат, разительно противоположный тому, который налицо в случае комического движения или действия. В последнем случае было смешно, когда другой человек производил большую затрату, чем считал бы необходимым произвести я. При душевных же процессах, наоборот, смешно, когда другой человек экономит затрату, которую, по моему мнению, необходимо произвести (бессмыслица и глупость суть функциональные недостатки). В первом случае я смеюсь, потому что другой слишком усложнил себе задачу, а во втором – потому что он слишком ее облегчил. Следовательно, сущность комического действия заключается, по-видимому, в различии (Differenz – букв. количественном различии. – Ред.) между обеими затратами энергии – затратой на «сочувствие» и затратой моего «я». Но эта странность, которая сначала запутывает наше суждение, исчезает, если мы примем во внимание, что ограничение нашей мышечной работы и увеличение мыслительной деятельности ведет через личное развитие к высшей культурной ступени. Повышение мыслительной затраты помогает сократить затраты двигательные. Доказательством этого культурного успеха являются наши машины[150].
Итак, в единое понимание укладывается тот факт, что комичным выглядит человек, производящий в сравнении с нами слишком много затрат для своих телесных отправлений и слишком мало – для отправлений душевных. Нельзя отрицать того, что в обоих случаях смех является выражением превосходства, которое мы с удовольствием ощущаем над другим. При обратном соотношении, когда соматическая затрата другого человека меньше нашей, а душевная затрата больше, мы уже не смеемся; тогда мы удивляемся и изумляемся[151].
Обсуждавшийся здесь источник комического удовольствия, вытекающего из сравнения другого человека с моим собственным «я», – из различия между затратой на сочувствие и моей собственной затратой – генетически, быть может, самый важный, но, несомненно, не единственный. Мы учимся порой не проводить сравнений между собою и другим человеком, но получать доставляющую удовольствие разницу всего от одного из двух элементов – или от сочувствия, или от процессов внутри своего «я». Это доказывает, что чувство превосходства не имеет существенного отношения к комическому удовольствию. А вот сравнение необходимо для появления этого удовольствия. Мы находим, что это сравнение наблюдается между двумя затратами энергии,
