Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд
К самой проблеме комического мы подходим с некоторой робостью. Будет дерзостью предполагать, что наши исследования способны внести немалый вклад в разрешение этой проблемы, хотя сочинения немалого числа достойных мыслителей не предложили удовлетворительного объяснения. Фактически мы лишь задались целью глубже проследить в области комического ту точку зрения, которая показалась нам ценной для нашего понимания остроумия.
Комическое можно посчитать, прежде всего, случайной находкой в социальных отношениях между людьми. Его обнаруживают всюду – в движениях, формах, людских поступках и характерных чертах, но исходно оно, по всей видимости, присутствовало только в телесных, а впоследствии и в душевных качествах людей или в их поведении. Благодаря крайне употребительному приему олицетворения комическое стали выявлять также у животных и в неодушевленных предметах. Однако комическое обладает способностью отчуждаться от людей, когда распознается условие, при котором личность становится комичной. Так возникает комизм ситуации, когда понимание этого условия позволяет при желании высмеять человека, помещая его в такие ситуации, в которых к его действиям присоединяются указанные условия комического. Понимание того обстоятельства, что человек может по своей воле сделать другого смешным, открывает доступ к неожиданному комическому удовольствию и зачинает высокоразвитую технику. Себя самого тоже можно сделать смешным. Приемы комизма – это перемещение в комические ситуации, подражание, переодевание, разоблачение, карикатура, пародия, смена нарядов и др. Само собой разумеется, что эти приемы могут служить враждебным и агрессивным намерениям. Можно выставить человека смешным, чтобы его унизить, проявить неуважение, подорвать его достоинство. Но если бы даже такие цели всегда лежали в основе искусственного комизма, все же смысл комизма самопроизвольного заключается не в этом.
Из произведенного нами обзора различных видов комизма мы видим, сколь разнообразны источники его происхождения, и узнаем, что при комическом нельзя ожидать столь специализированных условий, свойственных, например, наивному. Чтобы напасть на след условия, важного для комизма, нужно выбрать точку отсчета. Мы выбираем комизм движений, так как вспоминаем, что примитивнейшие сценические постановки (пантомимы) пользуются этим средством, чтобы вызывать смех. На вопрос, почему мы смеемся над движениями клоуна, ответ будет гласить: потому что они кажутся нам чрезмерными и нецелесообразными. Мы смеемся над слишком большой затратой энергии. Поищем это условие вне комизма, созданного искусственно, то есть там, где он не является преднамеренным. Движения ребенка не кажутся нам комическими, пускай дитя вертится и прыгает. Наоборот, комично, когда ребенок, учась писать, сопровождает движения ручки движениями высунутого языка. Мы видим в этих сопутствующих движениях излишнюю двигательную затрату, которую взрослые при той же работе наверняка бы сэкономили. Сходным образом другие сопутствующие движения и даже чрезмерная жестикуляция кажутся нам комичными у взрослых. Таковы совершенно чистые случаи этого вида комизма движений, которые совершает человек, бросающий кегельный шар, – вот он уже выпустил шар, но сопровождает бег этого шара жестами, словно еще хочет придать дополнительное ускорение. Комичны и гримасы, преувеличивающие нормальное выражение душевных движений, причем даже тогда, когда они проявляются непроизвольно – скажем, у лиц, страдающих пляской святого Витта (хореей). Так, страстные движения современного дирижера кажутся комичными всякому немузыкальному человеку, который не может понять их необходимость. От этого комизма движений ответвляется комизм телесных форм и черт лица, которые учитываются так, будто они суть плоды преувеличенного и бесцельного движения. Выпученные глаза, крючковатый, свисающий надо ртом нос, оттопыренные уши, горб и тому подобное – все это комично, потому, быть может, что воображаются движения, которые необходимы для проявления этих черт. Причем нос, уши и другие части тела в представлении других людей кажутся более подвижными, чем есть на самом деле. Без сомнения, комично, если кто-то умеет шевелить ушами; было бы еще комичнее, умей он опускать и поднимать нос. Немалая часть комического воздействия со стороны животных обусловлена такими вот движениями, которым мы не можем подражать.
Но почему мы смеемся, если считаем движения другого человека чрезмерными и нецелесообразными? Думаю, все дело в сравнении между тем движением, которое я наблюдаю у другого, и тем движением, которое я сделал бы сам на его месте. Обе сравниваемые величины должны, разумеется, измеряться одной и той же мерой, каковой выступает моя затрата иннервации, связанная с представлением о движении как в одном, так и в другом случае. Это положение нуждается в объяснении и дальнейшем уточнении.
Мы привели здесь в связь друг с другом, с одной стороны, затрату психической энергии при механизме мышления, с другой – содержание этой мысли. Наше утверждение сводится к тому, что психическая затрата непостоянна и принципиально независима от содержания мысли. В особенности следует подчеркнуть, что мышление взрослого требует большей затраты энергии в сравнении с мышлением ребенка. Пока речь идет только о помышлении движений разной величины, теоретическое обоснование нашего положения и доказательство его путем наблюдения не составляют ни малейших затруднений. В этом случае качество мышления как определенной психической формы действительно совпадает с качеством мыслимого, хотя психология и предостерегает нас от такого смешивания.
Представление о движении определенной величины я получил тогда, когда совершал это движение или подражал ему. Во время этого акта я изучил меру для данного движения в моих иннервационных ощущениях[149].
Когда я воспринимаю подобное движение большей или меньшей величины у другого человека, то вернейший путь к его пониманию (к апперцепции) состоит в том, чтобы я, подражая, совершил то же движение и затем путем сравнения решил, при каком движении моя затрата была больше. Такое стремление к подражанию определенно случается при восприятии движений. Но в действительности я не подражаю, не читаю больше по отдельным звукам после того, как научился читать по слогам. Вместо подражания движению, выполняемому мышцами, я вызываю у себя представление о нем при помощи следов своих воспоминаний о затратах, произведенных при подобных движениях. Процесс представления, или «мышление», отличается от действия или поступка прежде всего тем, что он расходует гораздо меньше активной энергии и не дает разрядиться главному запасу.
Но каким образом количественный фактор – большая или меньшая величина – воспринятого движения получает выражение в представлении? Если отображение количества отпадает в представлении, сложившемся из качеств, то как я затем могу различать между собой представления о движениях разной величины, то есть проводить именно то сравнение, которое обозначено выше? В этом отношении может помочь физиология, которая учит, что и в ходе мышления наблюдается иннервация мышц (разумеется, с небольшой затратой энергии). Теперь легко предположить, что эта иннервация, сопровождающая мышление, употребляется для отображения количественного фактора представления, что она больше тогда, когда мыслят какое-то значимое движение, чем когда речь идет о небольшом движении. Следовательно, представление о большем
