Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Лара кивнула, добавив, что с ней произошло ровно наоборот. Ей было трудно относиться к матери как к человеку, который не отвечает за свои поступки. Это было равносильно тому, чтобы признать: Милы уже как бы и нет. Так Миша и Лара по‐своему сформулировали этическую дилемму, встающую рано или поздно перед всеми, кто ухаживает за больными деменцией: личность или болезнь?
Несправедливо, что приходится выбирать, но необходимость выбора заложена в нас природой. Определенные бессознательные процессы заставляют нас видеть материальный мир иначе, чем духовный[199]. Дуализм возник неспроста[200]. И неспроста мы считаем, что материальный мир подчиняется предопределенным земным законам (механическим или биологическим)[201], в то время как духовный мир подчиняется свободе человеческой воли. Чтобы предсказать, как поведет себя какая‐то вещь (например, часы), нам достаточно знать законы механики. Но предсказывая, как поведет себя другой разум, мы исходим из того, что он обладает свободой выбора и совершает поступки, руководствуясь намерением. Наивно ожидать от тех, кто ухаживает за больными деменцией, что они смогут подавить в себе этот мощный социальный инстинкт.
А если бы и смогли, пошло бы это на пользу? Да, мы перестали бы предполагать намерение в поступках больных, предъявлять им претензии, ругаться. Но возникает другая опасность. Когда мы не предполагаем намерение[202], деактивируются области мозга, ответственные за социальное мышление, и мы перестаем быть восприимчивыми к чужому разуму, что, в свою очередь, ведет к обесцениванию людей в наших глазах. Так выглядит расчеловечивание на нейронном уровне[203], и оно приводит к разрушительным последствиям.
Спустя какое‐то время после смерти Бартлби до рассказчика доходит слух, будто незадачливый переписчик некогда служил младшим клерком в Отделе невостребованных писем – государственной конторе, сжигавшей почту, не дошедшую до адресатов, которые, очевидно, умерли. Работа в таком месте не могла пройти без последствий, рассуждает рассказчик. Кто бы не впал в отчаяние, имея дело с письмами, обреченными на сожжение? Иначе говоря, рассказчик по‐прежнему пытается найти объяснение странному поведению Бартлби. Осознав это, я иначе поняла смысл возгласа, которым Мелвилл заканчивает рассказ: “О, Бартлби! О, люди!”[204] Теперь мне слышится в нем сочувствие не только к бедному переписчику, но и ко всем нам – тем, кто делает все, чтобы постичь непостижимое.
Учитывая эгоцентричность разума, нас не должно удивлять, что каждый человек считает себя “человечнее” других[205]. Соответственно, и эмпатию мы скорее испытываем к тем, кто нам близок, чем к тем, кто нам чужд[206]. Если бы рассказчик пришел к выводу, что разум Бартлби кардинально отличается от его собственного, он перестал бы сердиться и раздражаться, но не испытывал бы и такой эмпатии. Наш рассказчик не мог успокоиться по той же причине, которая вынуждала его постоянно входить в положение Бартлби и считать, что он чем‐то может помочь: из-за веры в то, что, несмотря на внешнюю разницу между ним и Бартлби, их разумы схожи.
В аналогичном положении оказываются и все те, кто ухаживает за больными. Им надо, с одной стороны, научиться считать больных не совсем похожими на себя, чтобы не искать в их поступках намерения, а с другой – продолжать считать больных в чем‐то на себя похожими, чтобы не произошло расчеловечивания. Нащупать эту золотую середину непросто, и мало кому это удается.
Глава 10
Когда то, что правильно, неправильно
Почему так трудно не обвинять
Я уже десять лет веду группы по оказанию эмоциональной поддержки людям, ежедневно ухаживающим за больными деменцией, но у меня по‐прежнему каждый раз мурашки бегут по коже, когда кто‐то из участников говорит о том, в чем и ближайшему другу порой не признаешься. Группа – это место, где люди, посвятившие себя уходу за близкими, могут найти понимание и сочувствие, посмотреть на происходящее с юмором, могут не прятать свою боль, могут расплакаться. Возможно, я так ценю эти откровения, это вдруг возникающее бесстрашие, потому что знаю, как мимолетен порыв и как быстро возвращается чувство незащищенности.
Расскажу об одном особенно запомнившемся случае: как‐то к группе, где были в основном люди старшего поколения, присоединился тридцатипятилетний Джеймс Хедли (имя опять вымышленное) – человек с изрядно расшатанной психикой[207]. Я волновалась, что из‐за разницы в возрасте ему будет трудно вписаться в эту компанию, но одновременно рассчитывала, что люди пожилые и более опытные окажут ему поддержку, в которой он, безусловно, нуждался. Еще я надеялась, что его язвительность и ожесточенность позволят и другим дать выход своим эмоциям, к чему в этой группе были не очень расположены.
Джеймс ухаживал за матерью, которая вызывала у него сильнейшее неприятие и враждебность, чего он не скрывал. Однако откровения Джеймса не нашли сочувствия у слушателей: никто не захотел поделиться своими негативными эмоциями; всем было явно неловко. Каждый раз, когда Джеймс повышал голос, все напрягались, начинали ерзать на стульях и отводить взгляд. Что‐то мешало сочувствию – то ли обида Джеймса, бившая через край, то ли его зацикленность на одних и тех же претензиях.
На первой встрече мы услышали, что мать Джеймса невыносимая, злая, злопамятная и неблагодарная. Вдобавок она им постоянно манипулировала. Последнее утверждение вызвало живой отклик, и Джеймса попросили привести какой‐нибудь конкретный пример. Джеймс рассказал, как однажды приготовил на ужин несколько блюд по заказу матери. Но когда сели за стол, мать окинула тарелку с едой презрительным взглядом и спросила: “Это еще что?” Джеймс напомнил ей об утреннем разговоре, но она заявила, что он все выдумывает. Когда же Джеймс сказал, что ей все равно придется это съесть, мать смахнула тарелку со стола.
– Представляете, с чем приходится иметь дело? – закончил свой рассказ Джеймс.
Но рассказ был встречен неодобрительно. Хотя я всегда прошу избегать нравоучений, все по очереди принялись втолковывать Джеймсу, что мать не пыталась им манипулировать, а просто забыла его просьбу.
– Да понимаю я, что она больна, – крикнул Джеймс. – Но зачем она делает все, чтобы меня позлить?
В другой
