Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Одна женщина – я буду называть ее Шелли – сказала мне, что не может без боли смотреть на мать, когда та пытается читать книгу или журнал. Мать в прошлом была блестящим педагогом и читала запоем. Теперь же с грустным и отсутствующим видом она лишь механически переворачивает страницы. “Не представляю, что она должна чувствовать”, – несколько раз повторила Шелли. Она действительно не может этого представить. Но не может и не пытаться представлять. Стоит Шелли заметить, что мать загрустила, как зеркальные нейроны у Шелли в мозгу не только моделируют грусть, но и заставляют ее считать, будто она разделяет эту грусть с матерью.
Шелли далеко не единственная, кто испытывает то, что психологи называют “эмоциональным заражением”[186]. В каком‐то смысле “заражением” мы расплачиваемся за нашу способность “мимикрировать” под других[187]. Хотя кажется, что при уходе за больными эмпатия абсолютно необходима, она, как отмечает психолог Пол Блум, может оказаться и недостатком[188]. Поскольку все мы по своей сути эгоцентричны, наше понимание других людей начинается с себя. Боль, которую мы рефлекторно испытываем, откликаясь на чужую боль, позволяет нам думать – и чаще всего ошибочно, – будто мы понимаем боль другого. Но в том‐то и дело, что это необязательно так. Шелли могла считать, что она понимает, какие чувства испытывает мать, но была ли она права? Страдала ли мать от того, что разучилась читать, или Шелли только казалось, что та страдает? В какой степени мать осознавала потерю этого навыка? И как быстро ее мысли переключались на что‐то другое, в то время как Шелли продолжала горевать?
Мозг прибегает к отзеркаливанию, чтобы понять других. Это не единственный, но наиболее простой путь. Второй, чуть более сложный путь – интерпретация поведения с помощью социального мышления. Психологи называют это “ментализацией”[189], понимая под данным термином стремление отыскать намерения, желания и убеждения, объясняющие поступки других. Ментализация происходит сама собой, мы ею не управляем. Психологи Фриц Хайдер и Марианна Зиммель придумали изящный эксперимент для исследования этого процесса[190]. Участникам демонстрировали короткий анимационный фильм, в котором по белому экрану беспорядочно перемещались фигуры. Оказалось, абсолютное большинство участников не воспринимали происходящее отстраненно. Спустя некоторое время им начинало казаться, что на экране разворачивается настоящая драма. В их пересказе случайно движущиеся фигуры обретали свойства живых существ, превращались в драчуна, жертву, героя, злодея и тому подобное. Отдельным фигурам приписывали эмоции, цели и намерения.
Годы спустя, когда стало возможным сканирование мозга[191], ученые повторили эксперимент и обнаружили, что перемещения фигур на экране активируют несколько областей в медиальной префронтальной коре, дорсомедиальной префронтальной коре, височно-теменном узле и задней поясной извилине. Это именно те области мозга, которые отвечают за ментализацию.
Почему мы во всем готовы увидеть намерение? Почему считаем, что даже у беспорядочно движущихся геометрических фигур есть цель? Возможно, ответ на эти вопросы связан со стремлением мозга решить самую амбициозную задачу, поставленную перед ним эволюцией: научиться предсказывать[192]. С точки зрения мозга нет более надежного способа обеспечить выживание, чем предсказать, что на уме у других и почему. А поскольку что‐либо предсказать можно лишь в том случае, когда другие действуют с умыслом, а не бессмысленно, мы интуитивно пытаемся понять, с какой целью этот поступок совершается[193]. Для философа Дэниела Деннета такая “интенциональная установка”[194] рассматривает “любое поведение объекта (человека, животного, артефакта, чего угодно), как если бы он был рациональным агентом, действия которого являются результатом сознательного выбора, обдумывания и убеждений, а главное – имеют цель”.
Именно “интенциональная установка” вынуждает нас разговаривать (причем часто на повышенных тонах) с телефонами, машинами и ноутбуками, хотя нам кажется, что разговариваем мы просто потому, что сердимся. Пока вещи выполняют те функции, которые от них ожидаются, они остаются для мозга предметами материального мира (а значит, неодушевленными). Но как только вещи дают сбой или не оправдывают наших ожиданий, активируются те области мозга, которые отвечают за “ментализацию”, и нам сразу чудится, что у вещей есть предпочтения и намерения[195].
Из-за этой склонности к ментализации рассказчик у Мелвилла не может успокоиться, не поняв, что стоит за необычайной апатией Бартлби, в чем ее цель. Потому‐то к концу рассказа в депрессию погружается уже не только Бартлби; за ним туда соскальзывает и рассказчик. Как и многих из тех, кто ухаживает за больными деменцией, его раздирают сомнения: сегодня кажется, что Бартлби страдает от “врожденной неизлечимой болезни”[196] (и тогда ему следует потакать), а завтра – что он упрям и распущен (и тогда его следует одернуть). Даже чувствуя, что от Бартлби не исходит опасности, рассказчик постоянно находится начеку. Ведь не может же Бартлби не знать, зачем он это делает. Даже его страдальческая покорность кажется рассказчику намеренной.
Практически всем, кто когда‐либо ухаживал за больными деменцией, знакомо это ощущение: умом понимаешь, что у больных нет намерений, а интуитивно чувствуешь – есть. И может ли быть иначе, если мы, вроде бы разумные люди, полагаем, что умысел есть даже у геометрических фигур? Что уж говорить о ворчливых, раздражительных больных. Их непредсказуемое поведение (то ругают, то голубят, то помнят, то не помнят) и заставляет нас думать, что за ним стоит своенравный и целеустремленный разум, а не поврежденный деменцией мозг. И лишь после того, как больные переходят в “овощное” состояние, становятся безвольными и послушными, мы перестаем считать их поведение намеренным, и нам легче принять болезнь.
Степень нашей близости с другими людьми также влияет на то, как мы воспринимаем их разум. Любители кино, возможно, помнят, как в фильме “Третий человек”[197] ломается колесо обозрения в центре Вены и в одной из кабинок на самом верху зависает над городом герой Орсона Уэллса. Он смотрит вниз на крошечные снующие фигурки людей и говорит, что они, эти “муравьишки”, ничего не значат (и поэтому не имеет значения, какой пенициллин он им продает: настоящий или нет). И действительно, чем больше дистанция, отделяющая нас от других, тем меньше вероятность того, что наш мозг будет заниматься ментализацией[198]. Вот почему солдаты, убивая людей на расстоянии ракетами и дронами, как правило, гораздо реже страдают тяжелыми психическими расстройствами; они не видят в своих противниках разум, только тела.
Конечно, у тех, кто ухаживает за больным, нет возможности дистанцироваться от него ни эмоционально, ни физически. Когда
