Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
– Да у нее с рождения эти перепады! – отбивался Джеймс.
Тут мне пришлось вмешаться. Я напомнила, что мы обсуждаем не эмоциональное состояние матери Джеймса, а то, как это состояние отражается на нем. Джеймсу очень понравилось, что я за него вступилась. Раздуваясь от гордости, он заверил, что умеет за себя постоять. За словом в карман не лезет. Однажды он ей даже сказал, что друзья перестали ее навещать, потому что “никому не охота смотреть на эту старую рухлядь”.
Когда Джеймс замолчал, заговорил Том – в группе он был самым старшим. “Понимаете, – мягко сказал он, – вы напрасно рассчитываете, что она оценит ваши усилия. Не оценит. Это надо просто принять”.
Джеймс не мог оторвать от него взгляд, меж тем Том продолжал: “Вам следует помнить: что бы ваша мама ни сделала, с нее взятки гладки. Больна она, а не вы, поэтому не ей, а вам надо к этому подстраиваться”.
Джеймс молчал, но молчал, закипая от возмущения, и от этого всем снова стало не по себе. Возможно, основательность Тома и его преклонный возраст заставили Джеймса удержаться от дерзости. Но он не смирился и теперь выглядел как обиженный мальчишка, которого отчитали за провинность. В такой ситуации человека обычно оставляют в покое, давая ему возможность осознать происшедшее, но не в этот раз. Все как один принялись дружно поддерживать Тома в высказанном им мнении.
Реакция была понятной, но мне она не понравилась. Джеймса наказывали за несдержанность. А когда я попробовала перевести разговор в иную плоскость, это не помогло: показательная порка продолжилась. Кто‐то даже сказал, что он мог бы хоть фильм какой‐нибудь про деменцию посмотреть.
– Так, – сказала я. – Стоп! Довольно советов, мы здесь не для этого собрались. И Джеймс пришел сюда не за тем, чтобы слушать наши нотации.
Все разом замолчали, слегка опешив. Я никогда с ними в таком тоне не разговаривала, никогда не одергивала.
Возвращаясь в тот день домой, я ругала себя за это. Ведь обычно я предоставляю группе возможность осмыслить произошедшее. И сейчас надо было попросить Джеймса описать, что он почувствовал, когда группа на него ополчилась; подчеркнуть, как ранит непонимание со стороны других участников группы. Мне надо было спросить, почему все бросились давать советы вместо того, чтобы просто выслушать. Я упустила шанс узнать, какие чувства вызвала у участников группы запальчивость Джеймса.
Минут через сорок, стоя на пороге своей квартиры, я вдруг поняла, что злюсь – злюсь и на группу, и на себя. Мы совершили одинаковую ошибку: они одернули Джеймса, а я одернула их. А ведь раньше группа не вызывала у меня ничего, кроме глубочайшей симпатии.
Казалось бы, что может быть естественнее, чем попытаться объяснить Джеймсу, почему не следует осуждать поведение матери, однако, с моей точки зрения, это не только травмирует (как травмирует любое категоричное суждение), но и просто невыполнимо. Все, кто отчитывал Джеймса, не учитывали (по незнанию) тех уязвимых сторон “здорового” мозга, которые вызывали в Джеймсе злобу на мать.
Чтобы понять, как наш мозг формирует моральные суждения, давайте рассмотрим классический мысленный эксперимент[208].
По трамвайным путям на полном ходу мчится вагонетка, угрожая задавить пятерых человек. Если она не остановится или не свернет, все пятеро погибнут. Но у вас есть шанс их спасти. Переведите стрелку – и вагонетка пойдет по другому пути. В этом случае погибнет только один человек.
Ваши действия? Большинство людей, не раздумывая, переведут стрелку.
Теперь изменим условия. Та же вагонетка, те же пятеро на путях, но теперь вы можете предотвратить их гибель, только если столкнете под колеса вагонетки мужчину, который стоит рядом с вами на пешеходном мосту. Столкнете? Сможете погубить одного ради спасения пятерых?
Если в первом случае пожертвовать жизнью одного ради спасения многих кажется единственно возможным решением, то во втором оно уже ощущается с моральной точки зрения как неправильное. Но почему, если результат в итоге один? Ключ к разгадке – в нейронных коррелятах сознания.
В 2001 году философ и нейробиолог Джошуа Грин вместе с другими учеными прибег к помощи функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ), чтобы понаблюдать за людьми, столкнувшимися с необходимостью морального выбора. В первом сценарии (с переводом стрелки) активировались когнитивные системы (включая оперативную память, за которую отвечают дорсолатеральная и префронтальная области коры головного мозга, а также теменная зона)[209]. Во втором сценарии (с пешеходным мостом) активировались области, отвечающие за социальное и эмоциональное поведение (медиальная лобная извилина, задняя часть поясной извилины, а также задняя и передняя области верхней височной борозды). Кант, который считал, что эмоции препятствуют формированию моральных суждений, был бы изрядно удивлен, если бы узнал, насколько в действительности эмоции вовлечены в этот процесс[210].
Тем не менее в вопросе взаимоотношения эмоций и моральных суждений люди являются кантианцами: наши интуитивные представления о морали (нашедшие выражение в общественном устройстве и правовой системе) лежат у истоков нашей веры в то, что, формируя моральные суждения, мы руководствуемся исключительно объективными “высшими” соображениями. Вот почему в моей группе все были убеждены, что эмоции мешают Джеймсу сделать правильный моральный выбор. Если бы он сумел отбросить эмоции, то сразу бы понял: “плохое” поведение матери вызвано ее нейродегенеративным заболеванием. Однако такой подход не учитывает одного принципиально важного обстоятельства. Последние исследования в области аффективной нейронауки показывают, что эмоции участвуют в принятии не только импульсивных решений, но и тех, что принимаются в ситуации морального выбора[211].
На самом деле эти решения не такие уж “особенные” и “продуманные”, как нам представляется. Опираясь на теорию соматических маркеров, предложенную Дамасио, социальный психолог Джонатан Хайдт предложил взглянуть на психологию морали с позиций “социального интуитивизма”, согласно которому “автоматизм” наших эмоциональных реакций (иначе говоря, роль эмоций при принятии быстрых, интуитивных, бессознательных решений) играет более существенную роль в ситуации морального выбора, чем неспешный и планомерный мыслительный процесс[212]. Этот подход бросает дерзкий вызов традиционному взгляду на мораль как плод осознанных, тщательно выстроенных рассуждений, которые возможны лишь в высокоразвитом обществе[213]. Социальный интуитивизм исходит из того, что на моральные рассуждения влияют эмоции и инстинкты, которым мы постфактум находим рациональное объяснение. Недаром Хайдт остроумно назвал эмоции “верховными жрецами в храме морали”, а моральные суждения – “служками, облачившимися в наряды верховных жрецов”[214].
Мысль
