Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Кто этот странный человек, чей отказ исполнить самую обычную просьбу приводит его работодателя в замешательство? Мы не знаем, поскольку рассказчику известно о нем лишь то, что у него нет дома. Хотя Бартлби отказывается от любой работы, он остается сидеть за своей конторкой и целыми днями смотрит в окно на кирпичную стену. Рассказчик в растерянности. Другие его работники начинают возмущаться, клиенты задают вопросы. Он грозит, уговаривает, но все без толку. Тогда он дает Бартлби шесть дней на то, чтобы освободить помещение. Срок истекает, а Бартлби так и сидит. Не веря своим глазам, досадуя и негодуя, рассказчик принимает неожиданное решение: вместо того, чтобы силой выдворить Бартлби на улицу, он снимает для своей конторы помещение в соседнем здании и переезжает сам.
Проблема вроде бы решена. Однако через какое‐то время рассказчик узнает, что человек, въехавший в бывшее помещение его конторы, выставил Бартлби за дверь, и теперь писец, как привидение, бродит по всему дому. Повинуясь необъяснимому порыву, рассказчик спешит туда и вновь уговаривает Бартлби уйти. Даже приглашает его пожить у себя дома, но Бартлби вновь отвечает, что “предпочел бы отказаться”. Как же поступает рассказчик? Уезжает в отпуск; он просто не может понять человека, который упрямо не желает позаботиться о себе.
В отличие от рассказчика, изрядно озадаченного странным поведением Бартлби, критики, в которых у Мелвилла не было недостатка, всему нашли объяснение[176]. Одни увидели в Бартлби стоика и жертву капитализма, другие – мятежного художника, раздавленного мещанской культурой, третьи – современного Христа, посланного на землю, чтобы искупить грехи своего начальника – вероотступника и гедониста. По одной из версий, он олицетворяет одиночество в абсурдной и бессмысленной вселенной, намекая на растущую обособленность людей в американском обществе.
В современном мире мы на все спешим навесить ярлык, и у Бартлби, родись он сегодня, наверняка диагностировали бы какое‐нибудь психическое или неврологическое заболевание. Его апатия, пассивность и замкнутость могут, несомненно, свидетельствовать о шизоидном расстройстве личности или расстройстве аутистического спектра. Но не будет ли это попыткой не столько разрешить загадку его поведения, сколько обернуть ее в блестящую упаковку многозначительных терминов?
В отличие от многих читателей и критиков, которые сочувствуют Бартлби, я полна сострадания к незадачливому рассказчику. Его настойчивые, но тщетные попытки помочь жалкому переписчику с поразительной яркостью воскрешают в памяти те дни, когда я ухаживала за мистером Кеслером. Именно отчаяние рассказчика делает их односторонние отношения комичными – ведь Бартлби не ценит его заботу и не просит о ней. И хотя у рассказчика есть и деньги, и положение, тон задает Бартлби.
Для меня этот рассказ не о том, как солидный хозяин фирмы пытается договориться с беспомощным работником, а о том, как “нормальный” разум, движимый лучшими побуждениями, безнадежно пытается понять разум, с которым у него нет ничего общего. Рассказчик так искренне и страстно старается докопаться до причин поведения Бартлби, что не осознает нелепости собственного поведения. Он не отступается, даже поняв, что в ответ на любой вопрос услышит неизменное: “Я бы предпочел отказаться”.
Разве это не похоже на то, как ведут себя близкие, когда ухаживают за больными деменцией? Когда, зная, что не получат ответ, продолжают спрашивать: почему ты меня не слушаешь? Зачем ты прячешь туалетную бумагу? Зачем ты подбираешь мусор на улице? Почему ты опять в этом грязном свитере, когда у тебя есть чистый?
Всем, кто соприкасался с деменцией, смешной, абсурдный и грустный рассказ “Писец Бартлби” покажется пугающе знакомым. Кто из нас, доказывая что‐то больному, не зеленел от злости, хотя прекрасно понимал, что больной либо уже забыл причину спора, либо не в состоянии уследить за нашей логикой? Но все же, подобно рассказчику Мелвилла, мы снова и снова ввязываемся в спор. И не забавно ли (особенно учитывая наше сходство с рассказчиком), что он нуждается в помощи едва ли не больше, чем тот, кому стремится помочь? Рассказчик так горит желанием принести пользу, что не видит, насколько бесплодны его усилия. Он снова и снова задает Бартлби вопросы не только потому, что ждет ответов, – ему важно получить признание своих усилий, добиться простого человеческого контакта и в конечном счете прощения.
Ну а те критики, которые полагают, будто рассказчик пытается заставить Бартлби соблюдать навязанные обществу жесткие социальные нормы, вероятно, никогда не были в подобной ситуации. Чтобы спасти человека от него самого, его надо сначала перетащить в свою реальность. Как и некоторые больные деменцией, Бартлби к этой реальности глух; соприкасаясь с ней, он еще глубже уходит в себя, в свой мир, вызывая у рассказчика разочарование и сочувствие. Бедному Бартлби должно быть очень одиноко, считает рассказчик и, представляя глубины этого одиночества, чувствует “печаль брата”[177].
Но действительно ли бедный Бартлби одинок? Кто знает. Ведь мысли рассказчика больше говорят нам о нем самом, чем о писце. И конечно, большинство из нас существует в той же реальности, что и рассказчик, ибо наш разум, так же как его разум, пользуется дедукцией. То есть пытается понять причины, мотивацию и убеждения других людей, чтобы найти объяснение их поведению[178].
Дедукция – вещь настолько серьезная, что мы начинаем ею пользоваться на самых ранних этапах нашего развития. Подумайте, что бывает, когда мы показываем ребенку язык; обычно он показывает нам свой[179]. Ребенок делает это потому, что наши “зеркальные нейроны”[180] в буквальном смысле слова отражают, или отзеркаливают, поведение других. Когда мы видим, как кто‐нибудь берет чашку кофе, наши зеркальные нейроны автоматически воссоздают это движение в нашем мозгу так, как если бы эту чашку брали мы, позволяя нам представить себя на месте другого. Позыв отзеркаливать, имитировать чужую мимику, по сути, и есть первый шаг нашего мозга к пониманию других людей[181].
Имитацией занимается не только мозг, но и тело. В момент, когда кто‐то переживает шок, мы вздрагиваем, а если кого‐то на наших глазах унижают – съеживаемся. Мы физически чувствуем чужую боль[182], потому что наша автономная нервная система отзывается на чужое страдание. Наши лица, хоть мы этого можем и не осознавать, копируют чужие реакции[183]. (Примечательно, что после инъекций ботокса способность людей считывать и понимать чужие эмоции ухудшается именно потому, что лицевые мышцы больше не могут копировать выражения лиц окружающих[184].) Принимая болеутоляющее, которое, как мы знаем, облегчает и душевную боль, мы становимся менее чуткими к тем, кто отвергнут обществом или оказался в затруднительном положении
