Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Философы много рассуждают о тождестве личности, то есть о том, почему человек в разные моменты времени считает себя одним и тем же, и чаще всего делают это в абстрактном ключе. Те, кто ухаживает за больными деменцией, лишены роскоши теоретического размышления; для них вопрос идентичности их близких – решающий в жизни. Чью руку они держат в своей руке? Как Митч может существовать одновременно в двух ипостасях, превращаясь из ласкового в безумного, из Митча, который узнает жену, в Митча, который считает ее посторонней? Изменение личности вследствие деменции ставит и этическую проблему. Соглашаться ли нам, допустим, на операцию, от которой больной в прошлом наверняка бы отказался, а теперь не в состоянии понять, о чем речь, или не может принять решение?
Лет сорок тому назад философ Дерек Парфит предложил провести мысленный эксперимент, в котором клетки одного человека замещались бы постепенно клетками другого. В какой момент, спрашивал он, личность первого человека перестанет существовать, уступив место личности второго? Проникая все глубже в изменчивую, зыбкую природу того, что принято называть нашим внутренним “я”, мы убеждаемся в отсутствии какой бы то ни было волшебной “субстанции”, четко определяющей нашу сущность. Поэтому перед такими философами, как Парфит, вопрос о том, в какой момент “настоящий” Митч становится “ненастоящим”, не стоит, хотя бы потому, что никакого “настоящего” Митча нет. Но оставим поиски истины и споры о человеческой сущности философам. Наш разум настроен на решение более простых и насущных задач, и одна из них – сохранение связи с другими.
Для Элизабет Митч и в болезни оставался тем человеком, которого она всегда знала. Черты тех, кто нам дорог, мы способны разглядеть сквозь любые изменения. В этом нам помогает бессознательная вера в то, что психолог Пол Блум называет “ядром личности”[89]. С ранних лет мы убеждены, что любой человек, с которым мы сталкиваемся, обладает набором неизменных, “глубинных” свойств[90]. И хотя по мере взросления наше понимание человеческой природы усложняется, мы продолжаем верить, что где‐то в темных глубинах души люди всегда сохраняют свое подлинное, исходное “я”[91].
Когда в одном из экспериментов, целью которого было установить, как мы определяем понятие “личность”, философы-экспериментаторы попросили участников подумать, что произойдет с пациентом после гипотетической пересадки мозга, которая повлияет на его физические возможности, профессиональные навыки, умственные способности, интеллект, индивидуальные особенности и память, большинство ответило, что это никак не отразится на его личности[92]. И только в тех случаях, когда участникам сообщали, что оправившийся пациент, в прошлом законопослушный гражданин, начинал совершать аморальные поступки – воровал, убивал, скачивал детскую порнографию или еще того хуже, – они делали вывод, что его подлинное “я” кардинально изменилось и он стал другой личностью.
Блум объясняет такой результат тем, что мы с большей вероятностью связываем подлинное “я” с положительными качествами (причем “положительными” согласно нашей системе ценностей)[93]. В этом смысле подлинное “я” других людей есть продолжение того, что дорого нам. Но если интуиция нам подсказывает, что подлинное “я” находится в тесной связке с моральным самосознанием, то, как бы серьезны ни были когнитивные нарушения, вызванные деменцией, они не способны пошатнуть нашей веры в неуязвимость подлинного “я” больных. Изменения личности не кажутся нам достаточно глубокими, чтобы затронуть ее “ядро” и заставить переосмыслить, что за человек наш муж или отец. Потому каждый вечер Элизабет и втягивалась в спор, что апеллировала к “настоящему” Митчу, к “хорошему” Митчу, к Митчу, который оставался “таким, как прежде”, к Митчу, который в прошлом помог бы ей.
Думая о больных в категориях “настоящий – ненастоящий”, мы загоняем себя в психологическую ловушку. С одной стороны, это побуждает нас спорить с ними в надежде прорваться к их подлинному “я”, что становится источником сильнейшего раздражения. С другой – стоит нам усомниться в том, что больные остаются собой, как тут же встает вопрос: о ком мы тогда заботимся? Ради кого все наши страдания и жертвы?
Считать, что люди с возрастом не меняются, абсолютно естественно, и независимо от того, так это или нет, вера в наличие подлинного “я” не напрасна уже хотя бы потому, что имеет практическое применение. Без этой врожденной веры мы легко теряли бы связь с родственниками и друзьями, а уж в случае их болезни (особенно при травмах головы или заболеваниях мозга) – тем более. А так, даже когда больные на поздней стадии деменции перестают узнавать родных (а порой и себя), близких не покидает стойкое ощущение, что под коростой болезни несмотря ни на что те остаются прежними матерью или отцом.
А как насчет больных, меняющихся к лучшему?
У меня была пациентка, которая много лет прожила в браке с ворчливым, угрюмым и мелочным мужем. Вечно чем‐нибудь недовольный, он считал всех окружающих подлецами и относился к ним соответственно. Но когда у него развилась лобно-височная деменция, его настроение и отношение к жизни изменились. Он стал необычайно нежен с женой, поминутно гладил и целовал ее на людях, заставляя краснеть отчасти от смущения, отчасти от удовольствия. Полюбил подолгу болтать со швейцаром, которого раньше демонстративно не замечал и отчитывал по любому поводу. Из-за проблем с памятью перестал работать, но и обиды копить перестал, а если чем‐то расстраивался, быстро забывал об этом.
Такие истории – редкость, но, сталкиваясь с ними, я всегда радуюсь за близких – им при всех сложностях ухода за больными деменцией в некотором смысле легче. Жаль, что у меня не было возможности выяснить, что чувствовала эта женщина, когда гуляла, разговаривала, спала рядом со своим мужем. Не возникало ли у нее ощущение, что она завтракает с приятным, но совершенно не знакомым ей человеком? Хотя, скорее всего, она полагала, что завтракает со своим мужем, просто в его характере открылась новая
