Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

В своей записке Чичерину 20 июля 1920 года Ленин предлагает подумать, как установить особые отношения с Ирландской Республикой без ухудшения отношений с Анг­лией.

„…Или можно тайный договор с Ирландской Республи­кой (пожалуй, следует условие: взаимоинформация, помощь курьерами, изданиями, по возможности оружием, связями); через Ирландскую Республику — связь с коммунистами ир­ландскими…"

Предлагая заключить „тайный договор", Ленин нисколь­ко не смущается тем, что его борьба с Керенским в огром­ной степени была построена на разоблачении Председателя

Временного правительства в его приверженности и верности тайным договорам. Тогда Ленин в статье „Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!" писал, что „искренность в политике есть вполне доступное проверке соответствие между сло­вом и делом". Говоря об „искренности" в политике, Ленин, однако, совсем не собирался смеяться над собой.

Ленинские представления о политическом строе, его умозаключения о „политической целесообразности" стано­вятся доминантой реальной жизни. Ленин просто гениален (с точки зрения достижения большевиками своих целей) в нахождении и принятии единственных политических реше­ний в критические моменты, ведущих к успеху в той или иной ситуации. Так, после февраля 1917 года ни у кого из социал-демократов не возникало даже мысли о возможно­сти немедленного перехода к социалистическому (больше­вистскому) этапу революции. Ленин, оценив ситуацию, уви­дел уникальный шанс взять власть. Сколько нужно было иметь политической решимости, чтобы пойти на преступ­ный брестский сговор с немцами! Но выбора у Ленина не было; он пришел к власти на обещании дать мир народу. Не всякий бы решился отдать пол-европейской части России во имя внешнего мира, равного колоссальному поражению, при разгорающемся внутреннем пожаре.

Когда в середине 1918 года Советская Россия сократи­лась до размеров Московского княжества, Ленин увидел единственный способ устоять, уцелеть, но главное — сохра­нить власть при помощи неограниченного террора. И он пошел на этот чудовищный террор! Можно назвать десятки других более крупных и более мелких обстоятельств и си­туаций, когда Ленин, внешне не колеблясь, принимал един­ственное спасающее большевиков решение. Бывали момен­ты, когда он буквально балансировал над бездной, но поли­тические расчеты, а порой и интуиция выручали его. Это был гениальный ум демона-политика.

Даже и глубоко больного Ленина тянуло только к по­литике. Она была его страстью, увлечением, судьбой, про­клятием. Летом 1922 года он говорил врачу Кожевникову:

— Политика — вещь захватывающая сильнее всего, от­влечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, но такого нет.

Полная „политизация" ленинского мышления не могла не отразиться и на его правосознании. Юрист по образова­нию, Ленин мало интересовался специальными вопросами юриспруденции. Для него право было лишь гранью полити­ки. Он всегда был политическим прокурором.

После октябрьского переворота старая судебная систе­ма подверглась разрушению. Большевики, загипнотизиро­ванные романтизированным опытом Французской револю­ции, стали создавать революционные трибуналы. Весьма долго главным критерием оценки правонарушения и престу­пления была „революционная совесть". Длительное время приговоры не могли быть обжалованы ни в апелляционном, ни в кассационном отношениях. Юристов в трибуналах поч­ти не было. В 1917—1919 годах едва ли не единственной мерой наказания была смертная казнь — расстрел. Никто никогда не узнает, сколько россиян — не только „помещи­ков, капиталистов и белых офицеров", но и просто случай­ных людей, почему-либо оказавшихся на пути власти, — после краткого „суда", а порою и без него, было отправлено на тот свет.

Правосознание Ленина имело огромное поле деятельно­сти, поскольку он, будучи Председателем Совета Народных Комиссаров, был непосредственным творцом множества де­кретов. Все они были, как и „положено" в революционное время, бестолковыми, сумбурными, поспешными, односто­ронними. Ленин всегда вносил в содержание декретов эле­менты классовости, масштабности и неотвратимости жесто­кого наказания.

Имея перед глазами революционных деятелей Француз­ской революции, Ленин давно уверовал, что беспощадность, непреклонность, твердость в репрессиях — истинно вели­кие качества большевика. Сразу после октябрьского перево­рота был отменен введенный Керенским закон о смертной казни для солдат. Когда Ленин узнал об этом, вспоминал Троцкий, он пришел в страшное негодование:

— Вздор. Как же можно совершить революцию без рас­стрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врага­ми, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тю­ремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется побе­дить?

Его утешали, что отменена смертная казнь только для дезертиров. Все было напрасно. Он настойчиво твердил:

— Ошибка, недопустимая слабость, пацифистская ил­люзия…

Порешили на том, что если нужно, то „лучше всего просто прибегнуть к расстрелу, когда станет ясным, что другого выхода нет". На этом и остановились. Юрист Ульянов-Ленин считал совершенно нормальным, вопреки закону-декрету, расстреливать людей: „Как можно совершить революцию без расстрелов?"

В дальнейшем Ленин поможет большевикам возвести беззаконие в закон. „Революционный", разумеется. При этом Ленину будет всегда казаться, что чем более политиче­скую окраску носит ситуация, тем для революции лучше. В ноябре 1921 года Председатель СНК пишет народному ко­миссару юстиции записку:

„…Обязательно этой осенью или зимой 1921—1922 гг. поставить на суд в Москве 4—6 дел о московской волоките, подобрав случаи „поярче" и сделав из каждого суда полити­ческое дело". Разумеется, если обычного бюрократа наречь контрреволюционером, исход процесса нетрудно предска­зать. Ленин так до конца своих дней и не поймет, что созда­ваемая им Система — фактически апофеоз государственной бюрократии. В сталинские времена контролеры стояли поч­ти над каждым человеком, но бюрократии не убавлялось. Эта иллюзия, что контролем, карой, угрозой репрессии можно достичь созидательных целей, жила на протяжении десятилетий в советском обществе. Да и сейчас еще не ис­чезла… Но вначале она утвердилась в сознании отца социа­листического государства.

Показательные процессы (пусть народ „трепещет") — слабость Ленина. Многократно он рекомендует ВЧК, Нарко­мату юстиции припугнуть людей „политическим процес­сом". В письме к А.Д.Цюрупе рекомендует „за неправиль­ную отчетность и за убыточное ведение дела" организо­вать „ряд образцовых процессов с применением жесточай­ших мер". Ленин убежден, что чем больше людей будет знать об этих репрессиях, тем их исполнительность и при­лежание будут выше. Но в то же время Ленин советует Уншлихту: „Гласность ревтрибуналов — не всегда; состав их усилить вашими людьми, усилить их связь (всяческую) с ВЧК, усилить быстроту и силу их репрессий, усилить внима­ние ЦК к этому". Тривиальные, обычные, повседневные расстрелы: стоит ли обо всем говорить? С началом знамени­того красного террора регулярно печатали списки расстре­лянных. Но их оказалось так много, что физически стало невозможно публиковать все эти мартирологи. Так строи­лось ленинское „правовое" общество.

Ленин, будучи главой правительства, искренне верит, что его  указания могут являться прямым основанием для приговора. Мягкого или жестокого, но решения судьбы конкретного человека. В его сознании это как раз значит „действовать по-революционному". В телеграмме Евгении Богдановне Бош (которая в своих воспоминаниях умиляет­ся, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна однаж­ды пригласили ее к себе „чай пить") Ленин требует „сомни­тельных запереть в концентрационный лагерь вне города". В том же ключе рекомендует Уншлихту и Сталину за разво­ровывание народного добра: „…поимка нескольких случаев и расстрел…".

С тех пор в нашей стране столько людей посадили в концлагеря, стольких расстреляли, а „сомнительных" не убавилось и количество воров едва ли сократилось.

Ленин прожил мало, чтобы проанализировать всю эту криминальную статистику за более длительный период, не­жели первые семь лет советской власти. Но ясно одно — ставка на жестокие, революционные меры себя не оправда­ла. Общество, основанное на насилии, страхе наказания, уг­розе репрессий, несправедливых законах, не в состоянии избавиться от извечных человеческих пороков. Не избави­лись от них и демократические системы, но, по храйней мере, сам термин „права человека" не был под запретом, как в государстве, основателем которого был Ленин.

Интеллект Ленина, как мощная мыслящая политическая „машина", включил без остатка правосознание в революци­онную методологию мышления и действия. Хотел того или нет юрист Ленин, но его практические шаги на этом попри­ще лишь демонстрировали иллюзорность большевистского права.