Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме - Джуди Вайсман
Таким образом, противостояние существующей культуре времени невозможно представить вне и в отрыве от технических достижений, и наоборот. Мы осмысляем мир и действуем в нем вместе с созданными нами машинами. И хотя инструментальное время встроено в эти материальные предметы, существует сложная диалектика, посредством которой рост технической скорости может одновременно породить новые замедленные временные ландшафты.
В последней главе мне бы хотелось напомнить о многообразии способов, посредством которых техника создает новые конфигурации времени, и указать возможные направления более эффективного обращения со временем. Эта задача включает два широких аспекта. Оба они подразумевают переход от обсуждения того, как цифровые устройства колонизируют наше время, к более политическому вопросу о том, как распределяется время и насколько оно ценится. Первым аспектом является сокращение времени работы в пользу досуга. Эта территория становится более сложной для изучения по мере того, как ИКТ стирают грань между домом и работой. Второй аспект, носящий несколько спекулятивный характер, связан с тем, можем ли мы изменять текстуру и темп жизни и какую роль в этом процессе может играть техника. Я рассмотрю их по очереди.
Новый взгляд на рабочее время
Один мой молодой коллега однажды упомянул, что пользуется специальным приложением для смартфона, чтобы более эффективно использовать свое время. Это приложение позволяло точно отслеживать, чем вы занимались в ту или иную минуту. Насколько я знаю, он не был участником движения «Измерение себя» (quantified self), члены которого при помощи технологий персонального мониторинга фиксируют каждый свой шаг[297]. Едва ли нужно говорить, что эта разновидность самоконтроля представляет собой крайне индивидуализированную реакцию на коллективные проблемы, но в глазах моего коллеги новейшие устройства являются мощным ресурсом, позволяющим контролировать время. Подобные приложения основываются на давней вере тайм-менеджмента в безграничные блага ускорения, в то, что мы должны двигаться быстрее. Иными словами, всякое время подгоняется под стандартную метрику: тратить время попусту нехорошо и нам следует максимально повышать свою производительность.
То, как мы используем свое время, принципиально зависит от темпоральных параметров работы. Однако в том, как мы трудимся, нет ничего естественного или неизбежного. Как мы видели в главе 2, идея о том, что труд измеряется и регулируется линейным часовым временем, — относительно современная черта индустриальных обществ. Стремление к максимизации скорости и эффективности, дисциплинированное и экономное использование времени стали правилом лишь в рыночной экономике, где время — деньги. В наше время уже не все работники начинают и заканчивают работу по часам, но логика индустриального времени продолжает существовать, влияя на то, какой мы видим свою жизнь.
Самый простой способ ослабить нехватку времени состоит в том, чтобы сократить продолжительность рабочего дня. Достаточно напомнить себе о долгих, изнурительных часах работы в прежние эпохи, чтобы осознать, насколько мы уже далеки от этого. Продолжительность рабочего дня стремительно сокращалась в 1870–1930 гг., и Кейнс полагал, что это сокращение продолжится и дальше. Учреждение стандартного восьмичасового рабочего дня и пятидневной рабочей недели в десятилетия после Второй мировой войны было эпохальным достижением социальной демократии XX в.
Однако тенденция к сокращению рабочего дня ослабла, а в некоторых случаях и вовсе сменилась на противоположную. В своей книге «Достаточно — это сколько?» Роберт и Эдвард Скидельски, принимая вызов Кейнса, пытаются ответить, почему это произошло: «Мы, обитатели богатого мира, в среднем живем в 4–5 раз лучше, чем в 1930 г., но средняя продолжительность рабочего дня с тех пор сократилась лишь на одну пятую»[298].
Они предлагают двоякое объяснение того, почему сохранился длинный рабочий день: капиталистическая экономика позволяет нанимателям диктовать продолжительность и условия труда, и в то же время эта экономика пробуждает в нас ненасытный аппетит к потребительским товарам. Однако по сути наше пристрастие к труду и гиперпотреблению вызвано тем, что мы перестали обсуждать идею хорошей жизни, в которой досуг ценился бы сам по себе. Схожим образом социолог Джулиет Шор ставит новые принципы распределения времени в центр своей работы «Изобилие: новая экономика подлинного богатства»[299]. Подобно Роберту и Эдварду Скидельски, она выступает против культуры длинных рабочих дней, неограниченного роста и сверхпотребления. Согласно Шор, мы должны пересмотреть наши представления о благосостоянии, так как миллионы американцев утратили контроль над основополагающим ритмом своей повседневной жизни: «они слишком много работают, слишком быстро едят, слишком мало общаются, слишком много ездят на машинах и сидят в транспорте, никогда не высыпаются и в придачу постоянно чувствуют себя измотанными».
Такие аргументы за сокращение стимулов к труду основываются на средней продолжительности рабочего дня. Авторы хорошо осознают рост разрыва между теми, кто много работает и страдает от нехватки времени, и теми, кто почти или совсем не работает. Более того, ими движет стремлением к более справедливому распределению рабочих часов, устранению грани между теми, кто вынужден работать больше времени, чем им хотелось бы, и теми, кому достается слишком мало работы[300]. Тем не менее их главная идея остается неизменной: культура современных богатых обществ — это культура возросшей загрузки, а не возросшего досуга.
Обе книги отражают возрождение интереса к политике рабочего времени. Это было особенно поразительным для меня, так как я сама подходила к этому вопросу, используя старые левацкие аргументы в пользу общества досуга, основанного на изобилии[301]. Современная же критика беспредельного роста, напротив, вдохновляется экономическим спадом и необходимостью в экологической устойчивости. И вместо социалистического прославления труда как ключа к товариществу, солидарности и демократии авторы ставят под сомнение нашу готовность превращать свою жизнь в бесконечный труд. При этом они вспоминают идеи о досуге, выдвигавшиеся не только Кейнсом и его современником философом Бертраном Расселом в эссе «Похвала праздности» (1932), но и еще раньше — зятем Маркса Полем Лафаргом в «Праве на лень» (1883)[302]. К сожалению, как и предшествующие идеи, это представление о прогрессивной темпоральной политике как будто бы сумело породить лишь типично буржуазный идеал пригородного дома и семейной жизни.
В этих попытках выработать новое отношение к продолжительности рабочего дня отсутствует какое-либо осознание гендерной динамики, присущей нашим представлениям о времени и труде. Справедливое распределение труда должно принимать во внимание
