Единственный и его собственность - Вениамин Михайлович Хвостов
Таким образом эгоист стоит выше всего мира; мир для него есть только объект его господства. „Мое отношение к миру сводится к тому, что я „потребляю“ его и пользуюсь им в целях самонаслаждения, а всякое общение с людьми сводится к использованию мира и служит мне для самонаслаждения“ (стр. 214). Эта общая мысль проводится в полной последовательности. Например, Штирнер не отрицает любви: я могу любить людей; по при этом я люблю их только, как объекты моего наслаждения (стр. 195, 197). Эгоист не отвергает и науки; по он ценит науку лишь настолько, насколько может ею пользоваться для увеличения своей мощи (стр. 114). Не отвергается, наконец, и общественность: Штирнер неоднократно говорит о „союзах эгоистов“ (120, 209—210); но в этих союзах нет никакой принудительности, никакой заботы об общем благе: всякий вступает в них только себя ради, т.-е. для своих личных выгод, и пребывает в союзе до тех пор, пока это ему выгодно. Как мы уже видели, по учению Штирнера никто не связан своим словом и постоянно может отступиться от раз данного обещания (стр. 131, 207); поэтому и союзы эгоистов совершенно свободно расторжимы.
Каким же образом можно достичь такого состояния, когда же явится это царство самобытных личностей? Единственным путем к этому Штирнер считает восстание личности, сознавшей себя, против всех абстракций и привидений, лишивших ее самобытности. Это не есть революция; с понятием революции связано стремление к усовершенствованию государства (стр. 74); это есть полное восстание самобытной личности против общества и государства в принципе. „Революция велит созидать учреждения, а возмущение требует внутреннего роста и возвышения“ (стр. 212).
Неимущим нечего ожидать каких-либо подачек от государства пли общества; только па свою силу должны они рассчитывать; только в „войне всех против всех“ обретут они то, в чем нуждаются (стр. 173—174).
Каков будет порядок, который установится в результате возмущения, Штирнер не берется предсказывать. „Моня могут спросить: но как же быть тогда, когда неимеющие осмелятся? Какого рода соглашение будет мыслимо тогда? Но вопрос этот равносилен требованию, чтобы я предсказал ребенку его будущность по расположению тех звезд, какие были видны в момент его рождения. Что станет делать раб, когда он разобьет свои оковы, это будет потом видно“ (стр. 174).
„Я представляюсь не одним из многих других я, пишет Штирнер в заключение своих рассуждений, но своим собственным единым я: я — Единственный. Поэтому и все мои потребности, деяния, словом — все во мне единственно. И только в качестве такого единственного я, все я и присвояю себе в собственность, как я же, в качестве такого я, себя осуществляю и развиваю. Я развиваю себя не как человек, и развиваю в себе не человека, но себя, мое я. Таков смысл Единственного“ (стр. 241). „Я — собственник моей мощи, и таковым я становлюсь тогда, если сознаю себя Единственным. В Единственном даже собственник-самобытник возвращается в свое творческое ничто, которое его и породило. Всякое высшее существо вверху меня — Бог ли, человек ли — умаляет чувство моей единственности и бледнеет лишь перед лучезарным солнцем этого сознания. Если на себе Единственном я утверждаю свое дело, тогда оно покоится на своем бренном и смертном творце, который сам же себя и „пожирает “ и я могу заявить:
„Ничто — вот на чем я утвердил мое дело“ (стр. 244).
Этой последней фразой кончается и начинается книга Штирнера.
Таким образом проповедник „Единственного и его собственности”, в сущности приходит к полнейшему нигилизму, которого, впрочем, и не скрывает. Все сводится к человеческому индивиду, смертному и бренному; этот индивид занят пожиранием мира; а так как он является и творцом этого мира, — раз он Единственный, то иного творца и быть не может, — то, пожирая мир, он пожирает самого себя3. Действительно, в результате мы получаем „ничто” и на нем утверждается вся система Штирнера.
II.
При всей своей близости к доктрине „Заратустры”, учение Штирнера все же существенно от нее отличается. Ницше не может быть причислен к анархистам. Признавая, подобию Штирнеру, главенство „самобытной” личности, Ницше, однако, делает оговорку, что этот принцип применим только к сильным, аристократическим натурам, что его учение предназначено не для всех. Только сильные, избранные натуры могут руководиться идеалом самобытной личности, знающей лишь свою волю и не подчиняющейся никакому закону. Уделом слабых остается подчинение; сильные могут диктовать им свою волю. Ницше, таким образом, не оставляет мысли об аристократии сильных и „имморализм” не проведен у него до последних консеквенций. Признается принципиальное различие между слабыми и сильными и законность господства последних над первыми. Правда, Ницше не указывает того критерия, которым бы разграничивались высшие избранные натуры от низших, да и не может его указать: в мире, где постоянно происходит „возврат всех вещей”, который оказывается лишенным всякого положительного смысла, где нет ни верха, ни низа, невозможно в сущности проводить разграничения, основанные на сравнительной оценке достоинств. Но Ницше, тем не менее, стоит за эти разграничения.
Штирнер является более последовательным в своих построениях, чем Ницше. Он не признает ни для кого иного положения, кроме руководства в своих поступках произволом, и отвергает всякие объективные нормы поведения.
