Единственный и его собственность - Вениамин Михайлович Хвостов

Вениамин Михайлович Хвостов

Единственный и его собственность

I.

Более свободные условия, в которые попала русская печать, дают возможность нашему обществу познакомиться со многими чрезвычайно любопытными произведениями западно-европейской мысли, которые прежде были нам недоступны; строгая „фрейлейн“, по остроумному сравнению кн. С. Н. Трубецкого, не позволила нам их читать. К числу таких произведений принадлежит книга Макса Штирнера, одного из родоначальников современного индивидуалистического анархизма, озаглавленная: „Единственный и его собственность“; если не ошибаюсь, немецкий подлинник этого сочинения, вышедшего в свет еще в 1845 г., остается до сих пор запрещенным в России, хотя в Германии он вошел в состав общедоступной по своей дешевизне Рекламовской коллекции; но русских переводов появилось за короткое время уже два1.

Идеи, которые развивает Штирнер (псевдоним, настоящее имя автора Каспар Шмидт) в этом произведении, во многом напоминают учение Ницше в последнем периоде его творчества, в периоде „Заратустры“; Штирнер отправляется от сходных предпосылок и приходит к аналогичным результатам; даже в самой архитектонике книги есть нечто общее с произведениями Ницше: книга страдает отсутствием строго логической системы распределения материала, язык автора нередко переходит в тон отрывочных и страстных афоризмов. Но на стороне Штирнера есть одно преимущество: хотя и его выводы и предпосылки, как мы убедимся, не свободны от внутренних противоречии, но он все же, в общем, гораздо последовательнее и прямолинейнее в своих построениях, нежели Ницше. Поэтому книга Штирнера представляет незаменимый материал для проверки основ индивидуализма и имморализма. Штирнер может быть назван имморалистом еще в большей степени, чем Ницще, хотя самое слово это было изобретено последним2.

Штирнер начинает свою книгу с разрушения всех кумиров и идеалов человечества. Ему необходима основательная разрушительная работа, чтобы очистить почву для сооружения нового учения о человеке и его задачах. Он является врагом и отрицателем всего того, что ему представляется нереальным элементом господствующего мировоззрения; он ведет смертельный бой с массой привидений, сущностей, абстракций, в рабство которых, по его мнению, до сих пор постоянно отдавались люди. Каждая историческая эпоха имеет своих поработителей в виде таких „абстракций“. Исконная ошибка человечества состояла именно в том, что оно постоянно служило абстракциям, идеям, и ставило их выше того, что составляет единственную реальность: человеческого индивида, как он есть, со всеми его свойствами и конкретными особенностями. „Чего-чего только не считают моим делом. Прежде всего доброе дело, затем — дело Божие, дело человечества, истину, свободу, гуманность, справедливость, далее — дело моего народа, моего государя, моей отчизны; дело духа и многое множество иных дел. Только мое собственное дело никогда не должно быть моим делом: „долой эгоиста, помышляющего только о себе“. Так начинает Штирнер свое изложение (стр. 3).

Штирнер проводит различие между людьми старого времени, куда он относит мир дохристианский, и людьми нового времени, при чем он в особом отделе останавливается на людях „свободных как на „новейшей группе среди людей нового времени“ (стр. 65). — Древность в его глазах характеризуется той зависимостью, в которую люди ставили себя от внешнего, чувственного мира, от мира вещей. „Негритянство отмечает собою древность, эпоху зависимости от вещей, зависимость от тоги, как есть петух свой корм, как истает птица, от чоха человека, от грома и молнии, от шума, производимого деревьями священной рощи, и т. д.“ (стр. 45). „Итак, чего же домогалась древность? Она искала истинного наслаждения, подлинной житейской услады, а в конечном счете — истинной жизни“ (стр. 15). Хотя античные люди и боролись сильно и мужественно против ига вещей, но это иго они должны были признать. Лишь много времени спустя они познали, что „истинная жизнь“ есть не та жизнь, которую они проводили в борьбе против вещей мира, а духовная, от вещей отрекающаяся жизнь, и, когда они это сознали, они стали христианами, т.-е. людьми „новыми“, и новаторами относительно людей старого времени. Но жизнь, отрекающаяся от вещей, или духовная жизнь, питается уже не соками природы, опа „живет идеей* и потому является уже не „жизнью“, а „мышлением“ (стр. 15). — Христианство создало для личности новое рабство: оно объявило личность под господством „духа“. Штирнер считает дух абстракцией, которая ничего общего не имеет с единственной признаваемой им реальностью: телесным человеком со всеми его конкретными свойствами. Он называет монгольством эпоху, поставившую людей в зависимость от рефлексии, эпоху христианскую, и видит историческое назначение кавказской расы в борьбе с „небом“, в окончательном уничтожении „неба“ (стр. 45—46). Религия ему представляется „кабалой в применении ко мне: я закаблен, я не свободен“; свободой религия оказывается только в применении к духу: дух свободен или обладает свободой духа (стр. 33). — Борьба с духом и с религией далеко еще не закончена. Современный либерализм представляется Штирнеру насквозь пропитанным религиозными веяниями. Правда, либералы и атеисты отказываются от христианского Бога; но они создают новых богов, отдают человека в рабство другим абстракциям, идеям, привидениям. Политический либерализм со времен французской революции толкует о свободе. Но эта свобода сводится только к уничтожению произвола отдельных лиц и к отдаче личности в рабство закона. Свободным оказывается исключительно государство, т.-е. в глазах Штирнера — абстракция, привидение; личность же продолжает оставаться вполне несвободной. При таких условиях „мы обращаемся в рабов на законном основании” (стр. 73). „Воображаемое я, идея, каковой представляется нация, выступила на сцену, чтобы действовать активно, т.-е. отдельные индивиды обратили себя в орудие этой идеи и стали действовать в качестве „ граждан” (стр. 74). „Господин был обособлен от отдельного человека, от „эгоиста”, чтобы превратиться в привидение, в закон или государство” (стр. 97). Поэтому, в сущности, „всякое государство есть деспотия, независимо от того, сколько в нем деспотов: один ли только, или много, или в нем, как в республике, господствуют все поголовно, при чем один деспотизирует другого. Это имеет место в том случае, если данный закон, как выражение мнения и воли народного собрания, становится законом для отдельного индивида, который обязуется повиноваться ему, или обязан по отношению к нему послушанием. Дело не изменилось бы и в том случае, если каждый из отдельных представителей народа изъявил бы ту же волю, и если таким образом осуществилась бы „всеобщая воля“. Разве моей волей, изъявленной вчера, я не был бы связан сегодня и позднее? Моя воля в этом случае как бы застывает. Противная устойчивость. Мое создание — изъявленная мною воля — стало бы моим повелителем. Я же, создатель, был бы стеснен и ограничен