«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
В Англии Кюстин убедился в справедливости своего скептицизма по отношению к конституционному строю. Несмотря на декларации о нежелании интересоваться политикой, в Испанию он отправился не только и не столько за экзотическими красотами, сколько чтобы найти политическое «противоядие» от июльской Франции, которая его, убежденного легитимиста и противника конституционных режимов, решительно не устраивала. В предисловии он признается, что надеялся найти в Испании «забытую нами историю, потерянную нами религию, презираемую нами феерию» (1, 64). И в этом смысле Испания (в отличие от России десятилетием позже) его не разочаровала. Он увидел там то, что хотел: страну, непохожую на «цивилизованную» Европу, «полуварварскую»[339] и ничуть от этого не страдающую, страну, где, несмотря на произвол королевской власти, люди счастливы и не нуждаются в заемных политических реформах:
Большинство жителей Испании живут в совершенном спокойствии и в самом полном неведении того, что происходит за пределами этой страны. То, что волнует Париж, так же чуждо севильскому буржуа, как и жителю Марокко. Дошло до того, что со времени моего отъезда из Мадрида я не смог узнать, воюет ли Франция с кем-либо или живет со всеми в мире. Мое французское сердце негодует и тревожится; но я понимаю, что степенные и надменные испанцы остаются безразличными к следствиям наших политических страстей (2, 338).
Кюстин, впрочем, не слеп, и нельзя сказать, что он не замечает негативных сторон испанской действительности при Фердинанде VII: казней либералов, политических убийств, доносов. Более того, он весьма проницательно критикует непредусмотрительную политику короля:
По воле рока, который, кажется, преследует все, чему суждено погибнуть, старые правительства вместо того, чтобы принять симптомы мятежа за то, чем они в самом деле являются, а именно за предупреждения, замечают изъяны только у своих противников: в результате вместо того, чтобы бороться с продажностью собственных служителей, вместо того, чтобы, осознав причину опасности, перемениться самим, они полагают, что, отсрочив день битвы, обеспечили свою безопасность. И если бы еще они с толком использовали выигранное время!.. Но они заняты не искоренением поводов к мятежу, а высылкой мятежников; к чему же это приводит? Изгнанники, несмотря на самую бдительную полицию, неизменно находят способы сообщаться с родиной; более того, рано или поздно они либо тайно, либо вследствие какой-либо политической сделки вернутся на родину, изгнание же только укрепит их в прежних убеждениях и доктринах, противных порядку вещей, господствующему в их стране. Пусть даже правительство в своей мстительности дойдет до того, что станет умерщвлять изгнанников в чужих краях, не поможет и это: ведь у казненных останутся дети, которые, когда наконец получат разрешение возвратиться на родину своих отцов, довершат дело ненависти и разрушения (2, 325–326)[340].
Во многих местах книги факты, сообщаемые Кюстином, противоречат его же собственной идее представить Испанию при Фердинанде VII страной идеальной и совершенно счастливой. Однако противоречий своих Кюстин, как уже было сказано, вовсе не стыдился; в публикуемом ниже письме из Севильи он даже утверждает, что адресат, Софи Гэ, должна считать наличие их в тексте свидетельством откровенности, а значит – комплиментом[341]. А желание видеть скорее светлое, чем темное, чаще всего берет верх. Более того, порой Кюстин описывает с восхищением те черты испанской жизни, которые затем, в России, будут вызывать у него ужас и негодование. Например, отсутствие гласности и публичного обсуждения политической ситуации в Испании вызывает у Кюстина одобрение:
В нашей стране восторжествовавшей гласности правда сделалась такой редкостью, что ложь, кажется, превратилась в одну из прерогатив свободы. Скажу честно, не знаю, меньше ли благоприятствует точному исследованию фактов молчание, царящее при правлениях абсолютных, нежели борьба масок, составляющая жизнь правлений конституционных (2, 339–340).
Но то же самое всеобщее молчание в России Кюстин описывает с ужасом и отвращением:
Здесь действуют и дышат лишь с разрешения императора или по его приказу, поэтому все здесь мрачны и скованны; молчание правит жизнью и парализует ее. <…> все, кто родились в России или желают здесь жить, дают себе слово молчать обо всем, что видят; здесь никто ни о чем не говорит, и, однако же, все всё знают: должно быть, тайные беседы здесь бесконечно увлекательны, но кто их себе позволяет? Размышлять, исследовать – значит навлекать на себя подозрения [Кюстин 2020: 152, 177–178].
Сходным образом равенство, царящее в севильских салонах и вообще в испанской повседневности, вызывает у Кюстина одобрение и восхищение: Коррида объединяет, «хотя бы на несколько мгновений», все население Испании; на время представления страна «превращается в республику, во главе которой становится самый проворный из людей»; «испанцы мало интересуются политическими теориями, но на практике они наслаждаются практическим равенством, которое, возможно, существует у них одних. Равенство это распространяется не только на отношения между отдельными членами общества, оно сказывается даже в жизни государственной» (3, 17–18). Однако в «России в 1839 году» равенство в послушании абсолютному владыке описывается с отвращением и негодованием.
Вообще сопоставление книг Кюстина об Испании и России делает яснее некоторые причины того разочарования, которое постигло писателя в России: в Испании, несмотря на весь произвол и всю жестокость властей, французский путешественник нашел народ по-настоящему архаический и экзотический, увидел тот национальный колорит, за который так ценили Испанию его соотечественники и современники; в России он мечтал обрести сходную национальную архаику и экзотику, а обрел – в городских гостиных – читательниц французской литературы, внешне цивилизованных, а по сути лживых и лицемерных (такими, во всяком случае, он их увидел).
В принципе этот идеологизирующий подход к испанскому материалу не был исключительной принадлежностью кюстиновских заметок; но наблюдениям исследователей, французы эпохи Реставрации и Июльской монархии, как правило, никогда не изображали Испанию идеологически нейтрально и, в зависимости от своих убеждений, либо рисовали ее черными красками как царство жестокости и деспотизма (если автор придерживался либеральных убеждений и продолжал традиции просветителей XVIII века), либо описывали с восхищением как страну христианскую и рыцарственную (если автор исповедовал убеждения консервативные) [Liechtenhan 1990: 86–87].
Однако своеобразие кюстиновского подхода состоит в том, что его нельзя исчерпать однотонным определением, и не только потому, что писатель оговаривает свое право на противоречия и широко им пользуется, но и благодаря хронологическому разрыву между самим путешествием и публикацией его описания. За это время выяснилось, что та Испания, которую, несмотря на все издержки и изъяны, можно
