«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Астольф де Кюстин
Испания при Фердинанде VII
Письмо двадцать девятое
Госпоже Гэ
Севилья, 11 мая 1831 года
Я немного свыкся с тоном севильских женщин; все, что есть в их манерах неожиданного, я бы даже сказал резкого, кажется мне плодом первобытной прямоты. В их обществе я нахожу ту благожелательность, которая все заменяет и все восполняет, особливо для человека, приехавшего из Парижа; вдобавок дамы эти не лишены ни тонкости, ни природного ума. Есть одно выражение, которые мы употребляем, лишь когда речь идет о животных, меж тем мне всегда хочется применить его к человеческому роду. Об отборном животном говорят: В нем есть порода. Но и среди людей встречаются такие, в которых есть порода, они напоминают дикого зверя, оленя, газель. Эта мысль часто приходит в голову при виде жительниц Андалузии[348]… Андалузия! Это слово хочется повторять бесконечно!.. Точно так же бесконечно хочется странствовать по волшебному краю, который носит это название. Счастлив путешественник, прибывший в Испанию!.. Поэзия сама ищет встречи с ним, хотя он, возможно, искал всего-навсего разнообразия, движения. Если он легкомыслен, Испания сделает его серьезным, задумчивым помимо воли… Да, задумчивым, или, скорее, думающим: не смею сказать «мыслителем», ибо сей путешественник – не кто иной, как я сам. Как бы там ни было, сегодня я предаюсь размышлениям… Двадцать лет назад я бы предавался мечтам… но, пожалуй, мысли мои позабавят вас больше, чем могли бы позабавить мои мечты. Во всем, за исключением любви, юность хороша только для самой себя.
В Севилье нет того, что мы называем обществом, но есть улицы, которые куда занимательнее любого салона. А в домах есть то, что здесь именуют patio. Именно посреди этого элегантного портика, на свежем воздухе, ежедневно собираются небольшие кружки: музыка, цветы, звезды на высоком южном небе, которые здесь красивее, чем в любом другом краю, – вот что сопутствует всем tertulia[349]. Эти семейные собрания, к которым порой присоединяются близкие друзья дома или знатные иностранцы, обладают очарованием, понятным лишь тем, кто видит в салоне место отдохновения, а не арену для борьбы самолюбий.
Хотя иностранцы, а особенно французы, нынче не в чести – не у испанского народа, а у испанского правительства, – английский и французский консулы познакомили нас здесь с несколькими особами, чье общество способно развеять немало предрассудков. Я обрел здесь то, что, как мне всегда казалось, составляет прелесть народов, населяющих юг Европы, – тон превосходный, но не исключающий величайшей простоты в обхождении. Как далеко до этого благородного, достойного, разумного спокойствия гримасам иных жителей Севера, их мукам тщеславия, их жеманным церемониям, которые они принимают за изысканность хорошего тона, тогда как на самом деле все это не что иное, как недостаток здравомыслия, ущемленное самолюбие, неопрятность ума: отсюда титулы, которые они выставляют напоказ, знаки отличия и прерогативы, которыми они похваляются, сколь бы смешными они ни были… Ничего подобного не встретишь у народов Юга, хранителей истинной учтивости.
Турок и всех жителей Востока, а также греков природа не создала особенно учтивыми, а потому преимущество итальянцев и испанцев в этом отношении я объясняю влиянием католической религии. Правда, религии Востока зиждутся, так же как и наша, на покорности и авторитете, тогда как религии Севера и Запада основываются на духе исследования и независимости, который, судя по всему, делает людей очень гордыми, но не слишком общежительными, ибо не объединяет их, а разъединяет. Однако я настаиваю на своей мысли и повторяю, что именно католицизм с его уважением к мощной государственной власти, его покорностью силе, которую он узаконивает своей верой и своей привычкой к сосредоточенным размышлениям, располагает умы к истинной учтивости, которая есть не что иное, как искусство без усилий предоставлять каждому то, что общество обязано ему предоставить. Ни разу в жизни не встречал я монаха или монахиню дурного тона: дурной тон заключается не обязательно в произнесении непристойных слов; гораздо чаще он состоит в способах их избегать… Хорошие или дурные манеры зависят прежде всего от чистоты или нечистоты мыслей. В том, что именуют хорошим тоном, гораздо меньше условности, чем полагают люди, чей вкус дурен. Хороший тон для обыденной жизни – то же, что стиль для литературных сочинений: выражение самое наивное и самое невольное всех главных свойств и обыкновенного расположения души.
В здешних салонах царит учтивость, зиждущаяся на самом абсолютном равенстве. Об этом равенстве не объявляют словами, которые ничего не значат, если рождаются по принуждению: оно ощущается само собой благодаря отсутствию любых оскорбительных мыслей, любых деланых или ребяческих комплиментов; простота общего тона служит для каждого залогом доброжелательного покровительства со стороны всех остальных[350]. Собрание особ, подчиняющихся законам столь либеральным, можно отыскать только здесь; разумеется, вы не найдете его ни во Франции, ни в Германии, не говоря уже об Англии и Америке[351]. Роскошь равенства в установлениях неминуемо влечет за собой исключения в обычаях; ведь нравы всегда и везде исправляют законы либо их заменяют. Нравы, управляемые инстинктом самосохранения народов, восстанавливают в государстве равновесие, слишком часто нарушаемое законодателем[352].
В севильской гостиной вы, иностранец, сразу заметите, что здесь никто никому не задает никаких вопросов об остальных гостях; незнакомец поэтому не привлекает ничьего внимания: столь изысканная учтивость сразу позволяет вам не испытывать никакой неловкости. Вы вошли в комнату, этого довольно для того, чтобы с вами обходились любезно и чтобы каждый почитал своим долгом постараться сделать пребывание в этой комнате приятным для вас. Учтивость, понимаемая и применяемая таким образом, – не собрание избитых формул и пустых словес, это священный устав, это право на защиту, которое получает всякий путник, нуждающийся в убежище, это последний
