«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Если верить той «поэтике путевых заметок», которую Кюстин изложил в первом письме своей книги, служащем фактическим предисловием к ней[336], главной задачей писателя-путешественника он считал сохранение на бумаге непосредственных впечатлений и увиденных деталей:
Долг каждого путешественника, который хочет писать, – дать самое яркое, самое живое, а следовательно, самое точное представление о том, что характерно для увиденного им народа и края. Путешественник – прежде всего художник, из всех пишущих он в наименьшей степени автор; примерно такое же потрясение, какое увиденные сцены произвели на него самого, он обязан вызвать в уме читателя с помощью нарисованных им живописных картин. Основа путевых заметок – разнообразие; идеальная цель художника – разнообразие без сумятицы.
Есть много способов составить справедливое понятие о стране, но наиболее верный – проехаться по ней самому. Поездка, даже самая быстрая, всегда больше откроет человеку, у которого есть глаза, чем чтение множества старых и новых книг. Стараться узнать места и людей, не видавши их, – все равно что читать стихи в переводах[337].
Поэтому из путевых заметок лучшими будут те, где в наибольшей степени отразится непосредственное влияние предметов и лиц: но такие книги если и встречаются, то крайне редко. Не всякий человек, даже одаренный великим талантом, способен преуспеть в создании подобных пристрастных описаний. Чем более непосредственными будут впечатления, тем более явственно обнажатся противоречия между ними. В собрании рассказов о неожиданных приключениях и беспричинных ощущениях помочь читателю примириться с неприглаженной правдой способен только от природы тонкий вкус, только гибкий слог.
Недостаточно рассказывать о том, что видишь, нужно еще уметь видеть вещи с интересной стороны. Итак, искренность есть достоинство, необходимое путешественнику, но оно не заменяет ему всех прочих. <…> Прежде искусство писателя состояло в том, чтобы все привести в равновесие, все смягчить, заменить преувеличения восторженного воображения прекрасной книжной гармонией. Этот метод приелся и наскучил; теперь стараются сообщать в рассказах голую правду, но редко в том успевают. Условленные описания были чересчур удобны для художников; теперь нужно казаться безыскусным, а для этого требуется гораздо больше искусности. Читатели столь опытные и столь недружелюбные, каковы нынешние, сочтут самым совершенным писателем того, кто лучше других скроет свое мастерство.
Но, вступив на этот путь, как избежать беспорядка; как, то и дело удивляя читателя новыми картинами, не утомить его постоянной сменой точек зрения и не смутить авторскими сомнениями?
С помощью главной мысли, идеи, которую вы невольно, безотчетно будете применять ко всему! Идея эта станет нитью, которая свяжет меж собою все остальные мысли и проведет вас сквозь хаос противоречивейших ваших впечатлений. Благодаря ей сокровенные переживания и раздумья окажутся тесно переплетены с описаниями и предстанут их естественным следствием. В результате путешествие возродится под пером повествователя, а читатель сможет жить жизнью путешественника. Это – способ помочь делу, но, следует признать, это же может его погубить.
Есть ли что-нибудь более противное простодушию художника, чем навязчивая идея? Она ведет к духу системы, а он есть не что иное, как дух партий в литературе. Ничто так не искажает рассказ простого путешественника, чей ум обязан быть говорящим зеркалом. Ведь зеркало не выбирает.
Итак, путешественник-писатель должен, на мой взгляд, пройти между двух рифов: с одной стороны, ему грозит опасность утонуть в смутности, которая все обесцвечивает, с другой – опасность запутаться во лжи, которая все убивает: нет увлекательности без правды, но нет стиля, а следственно, нет жизни без порядка (1, 83–86).
И далее Кюстин признается, что эта идея, которая его неотступно преследует,
есть не что иное, как равнодушие в сфере политической. Что за дерзость – признаться в этом в век столь нетерпимый, как наш! Но разве я виноват в том, что все прочитанное мною об Испании, все, что я слышал от путешественников, возвратившихся из этой страны, укрепляет меня в мысли, что есть породы людей, которым суждено жить счастливо при тех установлениях, которые привели бы в отчаяние других?
Если поверить людям чистосердечным и осведомленным, испанский народ сегодня, возможно, счастливейший в Европе[338]. Гранды тревожатся; кое-какие представители среднего класса страдают, но преимущественно от мысли, что свет разглядывает их и презирает, хотя это не более чем плод их воображения; зато народ, истинный народ, иными словами, большинство, чувствует себя свободным, гордым и довольным.
Эта прихоть нации, которая находит свое счастье в том, что составило бы наше несчастье, разрушает многие теории и заставляет меня продвинуться очень далеко по пути политического скептицизма. «Это установление хорошо, хорошо и противоположное». Как я ни старайся, именно эта идея будет преследовать меня повсюду. Чувства мои велят мне ее прогнать, потому что она разлучает меня с моим отечеством, где вот уже больше полувека все только и делают, что высказывают непререкаемые суждения насчет искусства управлять, но она покоряет мой разум, и поэтому я разделяю ее совершенно сознательно. <…> Это не значит, что я возвращаюсь из путешествий с желанием насадить у нас установления иностранные; но зато и иностранцам я не желаю навязывать установления, принятые у нас: в отношении пропаганды человеческая точка зрения всегда кажется мне слишком ограниченной; я восхищаюсь только непререкаемой, но молчаливой проповедью Провидения!.. (1, 87–88, 90).
Из приведенного фрагмента видно, что на словах Кюстин всячески отказывается от любых претензий на политическое высказывание. Однако на самом деле его путешествие в Испанию (точно так же, как предыдущее путешествие в Англию и как последующее в Россию) – путешествие идеологическое. Кюстин называл себя «неисправимым путешественником [Tarn 1985: 67], а Бальзак, сообщая ему свои впечатления от книги об Испании, назвал его «путешественником по преимуществу» [Balzac 1960–1969: 3, 426]. Однако в путешествия Кюстина всегда влекла не только жажда новых впечатлений, но и тяга к своего рода политическим экспериментам.
В «Записках и путешествиях» он рисует в качестве идеала «шотландский миф» (построенный прежде всего на литературных источниках: Оссиане и Вальтере Скотте), которому противопоставляет ненавистную Англию – страну материального комфорта, исключительного попечения о физическом благополучии, прагматизма, стандартизации, лицемерия (см.: [Dupont 2005: 307–319; Кюстин 2007]). «Нужно исследовать Италию, чтобы узнать, чем был род человеческий; нужно увидеть Англию, чтобы предсказать, чем он станет», – пишет он. Последнее замечание особенно важно; если младший современник Кюстина Алексис де Токвиль в своей «Демократии в Америке» (1835) описал Америку как общество абсолютной демократии, к которой неотвратимо движется человеческий род, то Кюстин сходным образом описывает
