Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин
Дорогая Двося Львовна,
Зная, что Вы так томитесь в Вашем некрополе (по-русски это называется: Могилев), я решил, в знак моего глубокого сочувствия, отвечать немедленно, не дожидаясь, согласно договору, Вашего второго письма.
К Дементьеву сейчас не приступиться. Он денно и нощно, в Союзе писателей и в университете, на всевозможных секциях поэтов, прозаиков, драматургов, кинистов (от слова «кино») то и дело, что разоблачает всех безродных космополитов, эстетов, формалистов, идеалистов, символистов, упадочников, футуристов, имажинистов и [прочую шваль] прочих других. Буквально истекает последним своим жиром, щеки у него впали, глаза на выкате, весь превратился в мумию. Страшно даже затронуть такую тему, как «Идиот», в настоящее время.
На днях должна сотрястись беда и на Пушкинский дом. Есть основание, что институт снова получит в свое название букву «р» и потеряет целое отделение, иными словами – станет отныне только ИРЛИ, так сможет он освободиться от всех компаративистов вроде Жирмунского, Алексеева и им подобных. Надо полагать, что и в этом деле Дементьеву придется играть некую роль, хотя может быть и не главную – главную будет играть Головенченко[602] (зовут его, как это ни странно, Федор Михайлович) это я Вам сообщаю в утешение и в доказательство, что не все Федоры Михайловичи – мистики и реакционеры[603].
Ответ А. С. Долинина много более трагичен, хотя и написан еще до главного события – открытого заседания ученого совета филологического факультета Ленинградского университета 4–5 апреля 1949 года; но уже серьезно болел сердцем Б. М. Эйхенбаум, крайне почитаемый Д. Л. Соркиной за работы о Толстом. 4 апреля она писала А. С. Долинину из Могилева:
Дорогой Аркадий Семенович!
Давно уже получила Ваше письмо, давно собираюсь написать, даже написала, но потом забраковала свое письмо и не отправила.
Очень сильное впечатление произвело на меня Ваше письмо. Очень ясно я себе представила и общую картину, нарисованную Вами, и Ваше настроение.
Многое хотелось мне сказать Вам, обо многом спросить, но написать было очень трудно. Одно скажу, что из всего Вашего письма на меня всего меньше подействовало сообщение о моей диссертации. Это как-то отошло на второй план по сравнению с остальным. А ведь я так и не знаю, как Борис Михайлович. О болезни его и о причине мне сообщили еще до Вас. Я хочу верить, что он поправился и что еще придется его послушать. На днях мне в моих «архивах» попалась лекция Бориса Михайловича «Толстой и его противоречия». С каким удовольствием я перечла ее, наслаждаясь, буквально, каждой деталью. Здесь у нас тоже поминают его имя и меня это всегда страшно волнует, иногда я не выдерживаю и вступаю в объяснения, хотя, конечно, понимаю, что это совершенно лишнее.
До нас тоже дошли события. Были собрания разных масштабов. У нас тоже искали космополитов. Но мы-то в этом грехе невинны: слишком мы недостаточно знаем западную литературу, чтобы устанавливать пагубные связи.
Особенно старательно искали грехов у меня: нашим не дает покоя то, что я прошла ленинградскую школу Жирмунских, Эйхенбаумов. Долининых и пр. Остальные-то у нас кончили Могилевский институт и они, конечно, вне подозрений.
Космополитизма у меня не нашли, но все-таки меня поминали. У меня был как-то полушутливый разговор с зав. кафедрой о книге <М. Я.> Полякова. Коснулись такого «принципиального» вопроса, как степень знания Белинским немецкого языка. Поляков утверждал, что Белинский знал его в совершенстве, а я сказала, что, судя по письмам и воспоминаниям – средне, и что в книге Полякова могут быть и неточности. И вот на основании этого факта был сделан следующий глубокомысленный вывод: игнорирование современной литературы, одобренной партийной печатью, формальное отношение к делу вообще и к Белинскому в частности. Вот![604]
Дальше уже до Могилева дошли слухи о погроме филологического факультета, о чем Д. Л. Соркина упоминала: «Мне писали о страшном заседании Ученого совета»[605].
Но даже в этих условиях надежда на защиту не покидала ее. 11 мая она пишет А. С. Долинину:
Мне сообщили, что у Вас был разговор с Дементьевым и что он, будто бы, сказал, что осенью можно защищать. Сообщили мне об этом без всяких подробностей, а мне хотелось бы знать подробней[606].
Летом она навестила А. С. Долинина в Ленинграде и опять пыталась что-то предпринять. Вернувшись в Могилев, она 29 сентября изложила А. С. Долинину свои соображения:
Здесь я успела оформить, то есть исправить IV главу и отправила ее в Ленинград, чтобы там ее перепечатали. Теперь у Маховой[607] будет два полных экземпляра моей работы. Нужно написать предисловие и учесть указания Д<ементьева> по первой главе. Но я думаю, что Вы и Г. А. <Бялый> сможете прочесть и без этих поправок. В остальном же работа имеет «христианский» вид. Я ведь ее всю перепечатала на хорошей бумаге и у хорошей машинистки. Правда, я еще не корректировала тщательно, но знаю, что искажений нет.
Мне бы очень хотелось, чтобы и Вы и Григорий Абрамович прочли до моего приезда, чтобы я могла до переплета учесть Ваши замечания.
Теперь же нужно было сдать документы, чтобы занять очередь. Я не знаю, правда, есть ли она и какой длины. Пока еще не могу поверить в возможность защиты, все еще сомневаюсь.
Предисловие я пыталась писать, идет трудно, за автореферат еще не принималась. А Маховой я напишу, чтобы она отвезла один экземпляр Григорию Абрамовичу. Что же касается Дементьева, так я и не знаю, стоит ли ему давать IV главы, или, может быть, он и так напишет отзыв. Ему только, наверное, нужно изредка напоминать?
Уж и у Вас, Аркадий Семенович, я думаю, моя злосчастная диссертация, как говорится, в печенке сидит. Мне она до смерти надоела, но книги героя своей работы перечитываю с удовольствием и еще бы могла работать. «Кричащие противоречия»[608].
Постепенно становилось понятно, что уже сами оппоненты остерегаются давать отзыв на диссертацию и оба – один из природной осторожности, второй из политической дальновидности – заняли глухую оборону от диссертантки. Одной из причин, которая заставила их дистанцироваться от идеологически сомнительной диссертации, стало особенное внимание к ВАКу после опубликованной 15 октября 1949 года в «Литературной газете» статьи А. М. Лейтеса «Антинаучные измышления под видом диссертаций»[609], которая была посвящена критике диссертаций по литературоведению, после которой последовали пересмотры решений ВАКа и кассация ряда диссертаций[610].
Находясь вдали от столичных баталий, Д. Л. Соркина не осознавала тщетности своих усилий и 20 ноября 1949 года описала свое положение А. С. Долинину:
Мне, Аркадий Семенович, очень трудно говорить о своей диссертации, так как я начинаю чувствовать себя (точнее давно начала) не «соискателем», а «вымогателем». Я прекрасно понимаю, что честней, красивей и благородней было бы отложить работу и не пытаться готовить ее к защите.
Я бы так и сделала, не будь целого ряда «но», касающихся уже не одной меня и вынуждающих, пока есть какие-то смутные надежды, пытаться, выдумывать, унижаться. Для меня, например, каждый звонок к А. Г. <Дементьеву> был настоящей пыткой.
Я надеялась, что со вторым оппонентом все будет проще, и оказалось, что я ошиблась. Это вызывает затруднения не только реальные, но и моральные[611].
Публикация письма Ленина к Инессе Арманд и последовавшие выводы «Правды» поставили на диссертации Д. Л. Соркиной жирный крест. Поскольку необходимость защиты и бегства из Могилева ее преследовала, то А. С. Долинин, посоветовавшись с оппонентами, предложил ей писать диссертацию о Н. Г. Чернышевском, то есть о «Что делать?», так как ею князь Мышкин уже сопоставлялся с Рахметовым, то есть изначально было что-то на эту тему написано. 8 мая 1950 года
