«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
– Тысяча извинений, сударь…
Но не успел он договорить, как голос его дрогнул, слова застряли в глотке, он замер, разинув рот; взгляд его помутился; он побледнел, пошатнулся и упал бы без чувств на асфальт, когда бы поблизости очень кстати не случилось дерево, на которое он смог опереться.
Писатель узнал самодержца, с которым так дурно обошелся в своем рассказе о путешествии в Россию.
Придя в себя, он с ужасом огляделся. Высокий господин исчез. Тогда, собрав остаток сил, потрясенный писатель подзывает фиакр, едет домой, запирается на все замки и пишет письмо префекту полиции, где сообщает о неожиданной встрече и просит прислать для его охраны пикет пехотинцев и отряд муниципальной гвардии.
Еще во времена г-на де Сартина[183] и очень часто после того случалось, что полиция, всегда превосходно осведомленная о мелких происшествиях, узнавала о крупных слишком поздно. Писатель мог ошибиться: люди, наделенные воображением живым и пылким, подвержены галлюцинациям такого рода; тем не менее дело заслуживало исследования. Полицейские взялись за работу.
В тот же день один министр оборвал шнурок звонка: слишком сильное нетерпение, волнение и гнев охватили Его Сиятельство. Мгновение спустя наемная коляска, запряженная двумя гнедыми лошадьми, имеющими честь перевозить одного из умнейших государственных мужей Франции, выехала со двора министерского особняка, рысью понеслась в сторону церкви Магдалины и остановилась неподалеку от площади Согласия. Кучер и кони знали эту дорогу, имевшую для них прелесть привычки; этим путем они следовали многократно, однако на сей раз в министерской коляске на коричневых подушках восседал воплощенный ураган.
Государственный муж, человек весьма проворный, сам открыл дверцу экипажа, соскочил на землю, не прибегая к подножке, взбежал по лестнице и без доклада вошел в гостиную княгини де***, которая не ждала в этот час его визита. Женщину, искушенную в высокой политике, можно поразить, но нельзя поработить. Впрочем, очень вероятно, что в подобном визите не было ничего необычного. Мы уже видели, что приезд царя в Лондон поссорил министра и знатную чужестранку; они объяснились и примирились совсем недавно[184]; но второе предательство подряд нанесло бы министру оскорбление поистине смертельное; итак, если, как следует из весьма вероятных предположений, княгиня была осведомлена о намерениях своего государя и тайне его пребывания в Париже, мы об этом скоро узнаем, потому что в этом случае министр и княгиня поссорятся вновь – и уже навсегда.
До сих пор приезд императора огласки не получил; все свершилось под покровом тайны, и вестовщики вынуждены ограничиваться простыми предположениями; одни утверждают, что основывают свои выводы на поведении дипломатов и сдержанности иных русских, которые плохо скрывают свое удивление и выдают себя тем больше, чем больше стараются казаться бесстрастными. Другие, более уверенные в себе, настаивают, что прекрасно узнали августейшего путешественника. Ошибка это или мистификация? Или, напротив, чистая правда? Будущее безусловно не замедлит дать нам ответ, но покамест мы сочли своим долгом воспроизвести эти слухи, находящие отзвук в некоторых салонах и пересказываемые некоторыми людьми искренними и убежденными.
Вообще это таинственное путешествие совершенно в духе императора Николая; нет ни одного русского, который бы этого не признал. Испокон веков цари обожали приключения и шли на все, лишь бы удовлетворить свое неуемное любопытство. Петр Великий, одевшись плотником, обучался в Голландии искусству строительства кораблей; почему же царю Николаю не переодеться частным лицом, чтобы, не удостаивая нас официальным визитом, побывать в Париже? В Лондоне он был скован приличиями; здесь ему наверняка было приятно воспользоваться инкогнито, удобным по нескольким легко угадываемым причинам. Среди прочего инкогнито могло уберечь его от тех тревог, для успокоения которых был ненадолго лишен свободы граф Островский, – тот юный поляк-изгнанник, что посвящает жизнь поэзии и прослыл заговорщиком, так как дерзнул примерить панталоны, сшитые лондонским портным для царя. Если это оскорбление величества, хочется воскликнуть: «И вот где, черт возьми, величество укрылось!»[185] Граф Островский утешится от пережитых огорчений, возвратившись в Париж, в те гостеприимные салоны, где прошлой зимой рукоплескали его стихотворному переложению мольеровского «Скупого» и его трагедии «Ягеллоны», которую принял к постановке и представит нынешней осенью «Одеон»[186].
Инкогнито должно было также уберечь самолюбие коронованного путешественника от болезненных уколов, какие он, привыкший к угодничеству русских царедворцев, испытал в Англии: к великому изумлению царя, при английском дворе его встретили на редкость холодно. Преуспел царь только среди актеров. Вид его, манеры, язык неприятно поразили лордов, а главное, леди. В Букингемском дворце и в особняках английской аристократии одержал он мало побед; утешения ради он отправился за кулисы и там очутился в своей стихии. Все были очарованы его вкусом, короткостью его обращения, а главное, обширными познаниями в области театра[187]. Наполеон знал историю всех солдат своей гвардии; он говорил гренадерам: «Ты воевал при Пирамидах; – тебя я видел в Монтенотте; – ты был ранен в Эйлау; – ты получил крест за Фридланд». Царь Николай говорит актерам и актрисам: «Ты дебютировал во Французском театре в 1829 году; – ты пела в Милане пять лет назад; – ты сражался бок о бок с Тальма; – ты впервые удостоилась успеха в Вене в „Сороке-воровке“; – тебе положили десять тысяч дукатов жалованья в Неаполе после третьего дебюта в „Лючии“». Разве не изумителен этот великий гений, которому внятны столь мелкие подробности, этот могучий императорский ум, который заключает в себе целую драматическую энциклопедию? А главное, как не восхититься его прекрасным ответом Лаблашу!
Желая воспользоваться своим пребыванием в Лондоне, царь предложил Лаблашу великолепный ангажемент на следующий сезон в санкт-петербургском Итальянском театре[188]; он посулил ему немалое количество рублей, несколько табакерок, усыпанных брильянтами, три креста и звание майора. Лаблаш отверг все эти заманчивые предложения, ссылаясь на то, что он уже приглашен в Париж и если разорвет заключенный договор, ему придется выплатить неустойку в сто тысяч франков. На что царь ответствовал:
«Г-н Нестор Рокплан, директор „Варьете“, отдал сто тысяч франков, чтобы залучить к себе Буффе[189]; российский император может позволить себе потратить ту же сумму, чтобы залучить к себе Лаблаша!»
При английском дворе не разделяли энтузиазм, вызванный царем за кулисами; желая исправить свои оплошности, августейший визитер, однако, совершил оплошность куда более серьезную. Ему сказали, что джентльмены обожают скачки, – он признался в своей пылкой привязанности к спорту. Между тем как раз пришла пора скачек; царь поспешил объявить, что учреждает приз по этому поводу, и попросил королеву сопроводить его на праздник. Ничто не могло меньше понравиться Ее Величеству
