«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Принц Альберт получил образование, подобающее его состоянию; он был воспитан как бесприданник, мечтающий о выгодной женитьбе; одним словом, его вырастили в согласии с методой, успешно применяемой ко всем отпрыскам плодовитого рода Кобургов[190]. До восемнадцати лет принц, дабы привыкнуть покоряться женщине, получал уроки не от гувернера, а от гувернантки. Сия наставница научила его кротости и терпению; благодаря ей сделался он гибким, послушным и податливым. К этим главным добродетелям следовало прибавить талант нравиться, который помогает преуспеть в свете и составляет очарование частной жизни: итак, принц научился танцевать, бренчать на фортепиано, вышивать и петь романсы. Совершенствуясь в этих мирных искусствах, он оставался чужд упражнений, требующих большой физической силы, и освоил верховую езду ровно настолько, насколько нужно, чтобы сопровождать жену на прогулке и не упасть с лошади.
В свете случается так, что мужья эмансипируются после свадьбы, особенно если женились совсем молодыми; достигнув вершины благополучия, принц, пожалуй, был не прочь восполнить свое воспитание и привести его в согласие с нравами той страны, куда привели его узы брака, но королева положила предел этим дерзостным поползновениям; ей было угодно, чтобы супруг ее остался верен природному немецкому благодушию, скромным вкусам и добродетельной кротости, каким выучили его в школе Кобургов. Спорт заставил бы его забросить свои обязанности, завязать сомнительные связи, подвергаться испытаниям и тяготам совершенно излишним, – итак, спорт был ему заказан, равно как и все прочие игры. Робко потупив взор, выслушал принц Альберт внушение, сделанное ему королевой на сей счет; он исполнил все с очаровательной покорностью, и ни единого раза имя его не появилось в анналах конских ристалищ. Он не содержит лошадей, не делает ставок, не показывается на скачках; всем джентльменам, состоящим в штате принца и королевы, предписано выказывать столь же полное равнодушие ко всем спортивным упражнениям. Черта эта вызывает в сердцах англичан величайшую досаду; невозможно нанести национальной гордости рану более болезненную. – Правила благопристойности и законы этикета вынудили королеву и принца сопровождать царя на скачки; сделали они это с плохо скрываемым отвращением; в течение всего празднества они выказывали полнейшее безразличие к превратностям соревнований и едва удостаивали своего взгляда лошадей самых прославленных. Они не сказали ни единого доброго слова победителям, тогда как император, напротив, выказывал самый горячий интерес, обсуждал технические подробности с наиболее удачливыми спортсменами и сорил деньгами. Известно, что расточительность – один из талантов царя; талант неудивительный в том, чей цивильный лист равняется тридцати шести миллионам, не считая мелких выгод, какие приносят ежегодно конфискация и прочие императорские промыслы. Итак, поведение императора на скачках снискало ему уважение множества джентльменов, но уронило его в глазах королевы и принца, который по должности всегда разделяет мнение своей августейшей супруги.
Приведенный фельетон – не просто очень разросшаяся и, фигурально выражаясь, разжиревшая «утка»; одновременно он принадлежит к тому весьма популярному в этот период во французской журналистике роду, что определяется труднопереводимым французским словом blague. Если в современном французском языке этим словом нередко обозначают то, что по-русски называется анекдотом, то в XIX веке, говоря о blague, имели в виду прежде всего вранье, бахвальство, шарлатанство, рекламу (см.: [Preiss 2002]).
«Вранье» кажется мне наиболее точным аналогом французского blague (ср.: [Мильчина 2019: 195–197; наст. изд., с. 229]). В приведенном выше очерке фельетонист подхватывает чужую «утку» и превращает ее в целый фейерверк глумливого «вранья». Причем, хотя фельетон формально посвящен русскому царю и его гипотетическому приезду в Париж, «вранье» и глумление в данном случае направлены сразу на несколько объектов.
Первый из них, самый очевидный, – «писатель, выдавший в свет довольно дерзкую книгу о России». Это, как уже было сказано выше, Астольф де Кюстин. Гино и прежде уже случалось упоминать вместе императора Николая I и писателя Кюстина. 5 октября 1843 года в одной из парижских хроник, которые он сочинял для «Века», он сообщал о российском императоре, что тот,
даром что самодержец, очень сильно озабочен мнением цивилизованных народов и в особенности французов о его империи. Случается, что он принимает самые суровые решения, и рука его, например, берется за перо, чтобы подписать указ о высылке кого-нибудь из подданных в Сибирь, но в то же самое время августейшие губы шепчут: «Что скажут об этом в Париже?» Правду сказать, свою подпись он ставит, как если бы Парижа вовсе не существовало. Книга, опубликованная недавно одним из наших литераторов, больно ранила его царское величество. Дело в том, что сочинение это содержит множество анекдотов, которые превосходят все то, что мы до сих пор слышали самого ужасного и самого татарского. Автора же невозможно заподозрить в недоброжелательстве, ибо он принадлежит к числу легитимистов.
Под «одним из наших литераторов» в приведенном пассаже также безусловно подразумевается Кюстин. После выхода его «России в 1839 году» никакой разговор о России уже был немыслим без упоминания этой нашумевшей книги. Поэтому относительно левый «Век» использует слух о появлении императора Николая в Париже для того, чтобы высмеять и вывести трусом писателя-легитимиста, представителя чуждых этой газете политических взглядов. Характерно, что журналисты, писавшие о визите Николая в Лондон, также не могли обойтись без упоминаний Кюстина, хотя, казалось бы, прямого отношения он к этому не имел. «Пресса» свою процитированную выше похвалу внешности императора в номере от 9 июня заканчивает фразой: «Он прекрасно ездит верхом и не выказывает той робости, какую ему приписывает г-н де Кюстин», а «Век» ссылается на Кюстина в большой политической статье 6 июня:
Вот что весьма многозначительно: император внезапно прибыл к сэру Роберту Пилю, который не ожидал этого визита, сердечно пожал ему руку и оставил премьер-министра в явном удовлетворении от тайной беседы, впрочем не слишком продолжительной. Николай, который в разговоре с г-ном де Кюстином высказывался о представительном правлении с самым сильным презрением, счел себя обязанным публично отдать дань уважения английским установлениям, почтив нежданным визитом главу правительства этой страны. Если поступок этот и не искренний, то, безусловно, ловкий[191].
Другая мишень очерка Гино-Дюрана – не названный по имени, но без труда угадываемый министр иностранных дел и фактический глава кабинета министров Франсуа Гизо. В отличие от «Прессы», в описываемый момент в основном поддерживавшей правительство, «Век» стоял на позициях так называемой династической левой, т. е., в принципе выступая за сохранение конституционной монархии, резко критиковал деятельность консервативного кабинета под руководством Гизо и требовал умеренных реформ [Histoire générale 1969: 118]. Гино-Дюран начал глумиться над Гизо и его возлюбленной еще в предыдущем фельетоне от
