«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
До сей поры ничто не нарушало их добрых отношений, наполовину вскормленных политикой. Эти два сердца и два ума понимали друг друга с полуслова. У них не было секретов друг от друга; они помогали друг другу в выполнении важных миссий – ибо княгиня играет полуофициальную роль в делах государственных: она светило, чьи лучи освещают Север, фея, смягчающая порой горечь отношений дипломатических.
И далее Гино описывает горькое разочарование «государственного мужа», внезапно выяснившего, что княгиня заранее знала о поездке императора в Англию, но ничего ему не сказала, поскольку ей «предписали хранить тайну». «Государственный муж» обиделся, ведь он-то ничего от нее не скрывал… Последовал обмен упреками и гневными речами, потом было разбито немало драгоценной фарфоровой посуды, а под конец княгиня приказала лакею проводить гостя. Впрочем, добавляет фельетонист, говорят, что по прошествии нескольких дней поссорившаяся пара встретилась в английском посольстве, княгиня пустила в ход свое кокетство и государственный муж, «повинуясь привычке, вновь потянулся к ней, как бабочка к свету».
Для современников все эти намеки были совершенно прозрачны; было ясно, что речь идет о княгине Дарье Христофоровне Ливен (урожд. Бенкендорф; 1785–1857), которая с 1835 года поселилась в Париже и стала во второй половине 1830‐х годов возлюбленной и советчицей Франсуа Гизо, в ту пору экс-министра народного просвещения и влиятельного депутата (см.: [Мартен-Фюжье 1998: 214–226; Таньшина 2009]). Жила княгиня в бывшем особняке Талейрана на улице Сен-Флорантена рядом с площадью Согласия (отсюда упоминание этой площади в тексте); Гизо «бывал там дважды в день» [Мартен-Фюжье 1998: 220]. Княгиню Ливен во французской прессе неоднократно обвиняли в том, что она служит тайным агентом российских властей в Париже[192], а Гизо – в том, что он открывает французские государственные тайны любовнице-иностранке; намек на это есть и в процитированном пассаже.
Таким образом, насмешки над российским императором используются французским журналистом для атак на собственного министра. Впрочем, и самому российскому императору, как и английскому принцу Альберту, достается в фельетоне не меньше насмешек, причем в рассказах об обоих правда смешана с «враньем»: Николай не приезжал в Париж (хотя в самом деле проявлял в высшей степени живой интерес к театру), а принц Альберт с четырех лет воспитывался не гувернанткой, а гувернером [Grey 1868: 45–46], был хорошим наездником и не питал отвращения к скачкам[193] (хотя в самом деле формально занимал подчиненное положение при королеве).
Критическое отношение к Российской империи вообще отличало позицию «Века», который «редко упускал возможность возвысить голос против жестокости и тирании российского императора» (Presse, 6–7 мая 1842), что же касается Эжена Гино, то он и вне газеты охотно обличал деспотическое правление российского самодержца: в том же 1844 году, в марте, он опубликовал в сборнике «Иностранцы в Париже» очерк о русском в Париже [Гино 2018], где российская самодержавная монархия выведена в самом неприглядном виде, как империя тотального надзора за подданными. В финале этого очерка из двух русских героев, проживших год в Париже, барин, граф Лиманов, вынужден вернуться на родину по приказу правительства, а его слуга Иван решает остаться в Париже, и решение это вызывает у барина следующую реакцию:
Пребывание в Париже открыло каждому из нас правду о его истинном положении. Ты, Иван, мой крепостной крестьянин, остаешься там, где тебе хорошо, – ты свободный человек. Я, граф Лиманов, уезжаю помимо воли, – я раб [Гино 2018: 229].
И тем не менее в очерке о приезде в Париж российский император для французского автора – не единственный и даже, пожалуй, не главный объект критики и насмешек, а скорее повод для «стрельбы» сразу по нескольким мишеням – и русской, и английской, и, что особенно важно, французской: высмеиваются и французский писатель, и французский министр, остающийся в дураках, и его чаемые союзники – российский и британский.
Мне уже приходилось подробно разбирать две французские газетные «утки» с русским колоритом (обе датируются 1838 годом). Одна – о том, что Николай I якобы запретил светлейшему князю Христофору Андреевичу Ливену, попечителю при особе наследника Александра Николаевича (и мужу княгини Ливен), въезд во Францию в таких словах: «Вы человек слишком хорошего рода, чтобы являться при дворе этого…» (и дальше все газеты, которые обсуждали эту новость, ставили отточие, но было понятно, что слово там было употреблено непарламентское). И вторая, еще более колоритная: о том, что якобы некий русский Иван*** получил 30 000 рублей за составление плана раздела Франции на 18 мелких государств и образование галльской конфедерации под контролем трех северных абсолютных монархий [Мильчина 2017а: 417–472]. В обоих этих случаях французские журналисты, обсуждая известия, якобы связанные с Россией, выясняли отношения с собственным правительством. Сходным образом, как представляется, обстоит дело и в случае с «уткой» о приезде императора Николая I в Париж в 1844 году. Она, в полном соответствии с диагнозом Бальзака, прилетела из Российской империи (точнее, оттуда не прилетел, а приплыл сам российский император), но мотивирована она была в обоих своих вариантах: утопически-оптимистическом и памфлетно-глумливом – обстоятельствами внутрифранцузскими. В обоих случаях российский император – не более чем повод. По-видимому, так и происходило чаще всего, когда французские журналисты обращались к русской тематике, а особенно если сообщения их носили вымышленный характер: «утки» с российской окраской требовались французам для решения собственных французских проблем.
1817 ГОД: ПАРИЖСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ В ВОДЕВИЛЕ И В РОМАНЕ
Параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами.
В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны «Мертвые души», построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг света.
В маленьком мире изобретен кричащий пузырь «уйди-уйди», написана песенка «Кирпичики» и построены брюки фасона «полпред».
И. Ильф, Е. Петров. Золотой теленок
Писатели далеко не всегда точно датируют события, которые описывают в романах или рассказах[194]. Однако порой они четко обозначают год, когда происходит действие, и претендуют на историческую достоверность своих описаний. Особенный интерес представляют случаи, когда один и тот же год изображен в произведениях разных авторов и разных жанров, что дает исследователю возможность сравнить эти изображения: о чем помнят эти разные авторы, какие детали запечатлевают, что считают достойным внимания, а что опускают. Именно таких разных изображений во французской
