Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье
…Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
Опять же неизвестно, читал ли он Пушкина и Некрасова, этот русскоговорящий норвежец (шпион, скорее всего; агент Антанты; а то с чего бы ему держать дома, в ящике ночного столика – револьвер).
В общем, она надиктовала ему 256 страниц. И собственноручных вставок набралась 21 страница. Как вышла замуж без любви, а потом был («для сравнения») один грек – «художник, урод и отвратительное существо»; потом один авиатор пытался из-за нее покончить с собой, однако выздоровел и много лет докучал своей любовью (а глупый муж – истерической ревностью); потом она сама влюбилась («лицо не установлено», – сообщает комментатор), потом опять в нее («один 16-летний милый лентяй»); вскоре после этого Бориса появился Анатолий («это были чудесные часы полной откровенности, нежнейшей дружбы и взаимного понимания»), но тут опять возник Борис, потом Саша, потом еще один Саша; потом некто Лев Ржевский увез ее в Мурманск, там и расписались, но неожиданно она «почувствовала себя совершенно не на месте в этом доме с этим человеком» и вернулась в Ленинград, и т. д.
Зачем я это пересказываю? Зачем я это читал? Зачем это напечатано? Кому какое дело, с кем развлекалась бедная красавица между 1921 годом и 1931-м?
Правильно поступала, между прочим. Очень разумно проводила время. (Другое дело, что все эти люди совершенно не умели вести себя после, тем более – уходить, и расклевывали ее, как воробьи – червяка.) Впереди был 34-й, а за ним 37-й, а ее прадед сочинил ноты гос. гимна «Боже, Царя храни!», а дед стоял на эшафоте рядом с Достоевским. И Гумилев приходился ей каким-то там кузеном, хоть и седьмая вода на киселе. Ничего хорошего после 34-го случиться с ней не могло, – ну и все, закроем чужую тетрадь. Насвистывая стихотворение поэта Пушкина «Иной имел мою Аглаю…».
Но видите ли что: у поэта Мандельштама есть стихи про эту Ольгу Ваксель. Очень такие неравнодушные. «Жизнь упала, как зарница…»
А в этой ее тетради есть страничка про встречу в 1925 году «с одним поэтом и переводчиком». Как он ей не нравился. И как она, конечно, приходила к нему в «Асторию» и в «Англетер», но, конечно, исключительно для того, чтобы лишний раз объяснить ему, что ей это совсем не нужно. И записать стихи. «Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником».
Теперь вы видите: эти воспоминания имеют огромную научную ценность. И стало быть, должны принадлежать народу.
Последние тридцать пять, что ли, страниц написаны без участия муравья. Про огромное к нему чувство. Первое такое сильное за всю жизнь.
28 сентября 1932 года он увез ее в свою Норвегию. 26 октября он отлучился из дома – скажем, в аптеку, – а она выдвинула из ночного столика ящик, достала револьвер, застрелилась.
Поэт Мандельштам, когда узнал, что она умерла, сочинил стихотворение, в котором были такие слова:
…Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
Будем считать, это и есть самое лучшее всего, что могло случиться.
2013. № 4
В. В. Шульгин. Тени, которые проходят / Сост. Р. Г. Красюков. СПб.: Нестор-История, 2012.
Да, да. Тот самый. Василий Витальевич. 1878–1976. Историческое лицо: член дореволюционной Госдумы, от ее имени принял (вместе с А. И. Гучковым) отречение последнего императора. Стальной (насколько твердость не исключает гибкости) монархист. Охотно отзывался на прозвище Честный Антисемит.
Он же – Ипполит Матвеевич Воробьянинов, для О. Бендера – Киса. Этой блестящей догадкой мы обязаны, если не ошибаюсь, И. Н. Толстому. Он рассказал про нее в телевизоре, и я поверил сразу. (Попробуй не поверь: аргументы и факты.) А над этой вот книгой лишний раз убедился, что Ильф и Петров были действительно хорошие писатели. Ни тот ни другой никогда, конечно, не видели Шульгина, только читали его сочинение «Три столицы», но что-то в его личности угадали. Сходство есть.
Карикатурное, разумеется. Воробьянинов – жадина, трус, ничтожество, а Шульгин был, судя по всему (в том числе – по собственным рассказам, – но, говорят, не только), абсолютно бескорыстен и бесстрашен, принципами дорожил больше, чем жизнью, никогда ни слова не сказал и не написал против своей совести; короче – благородный человек.
Одна-единственная черта сближает эти фигуры: какое-то расслабленное представление о реальности. В которой они ориентируются по ложным схемам. В случае Воробьянинова это просто смешно. Вечно попадает впросак, произносит вздор и получает колотушки? Так ему, мелкому выжиге, обывателю, лишенцу, и надо. А Шульгин-то был политическим деятелем, политическим мыслителем, политическим оратором, политическим (и не только) писателем. Но на всех этих поприщах тоже ничего, кроме вздора, не произвел и ничего, кроме колотушек, не заработал.
Впрочем, было бы грубым цинизмом приравнять к колотушкам приговор на двадцать пять лет заключения и отбытые двенадцать.
И гибель детей, и смерть жен, и все остальные утраты, и суровую старость. Трагическая, да еще трагически долгая выпала человеку жизнь, что и говорить.
Но все-таки самая известная ее страница отмечена ярким комизмом. Зима 1925–1926 годов. Операция «Трест». Разыграли Дон-Кихота, как Санчо Пансу: назначили губернатором острова. (Кто-то в ГПУ читал Сервантеса – наверное, Дзержинский.) Обманули на четыре кулака. Приготовили ему шикарное контрреволюционное подполье: лично пообоняй, какой тут повсюду первосортный сыр, и зови остальных недобитых; расскажи им всю правду: империя почти отреставрирована, для полной и окончательной победы национальной идеи в СССР только вас, недобитых, и не хватает.
Он и рассказал: в этих самых «Трех столицах».
И когда провокация внезапно раскрылась, надолго сделался всеобщим посмешищем.
Мало кого можно было так провести. Развести. Только такого, как он: монархиста без царя в голове. Мечтателя о диктаторе. Сочувствователя даже фашизму.
Не стоило бы обо всем этом говорить, если бы и книжка не была такая же, как его жизнь.
Подробная, но невнятная. Поток бессвязных, но недурно изложенных эпизодов. Примечания и дополнения к подразумеваемому, но отсутствующему сюжету.
Положим, надо учесть, что она написана не его рукой, а с его голоса. Рассказана тому, кто вызвался записать: историку Р. Г. Красюкову. Человеку осведомленному и понимающему; не нуждавшемуся в разъяснениях; дорожившему как раз подробностями.
Вероятно, для специалистов они бесценны. И уж точно не подлежит сомнению, что Р. Г. Красюков совершил вроде как научный подвиг.
Но простой, как я, читатель лучше не брал бы эту книгу в руки и тем более не
