Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин
2. Достоевский проповедует ницшеанскую философию о сверхчеловеке.
В этом плане мне определенно кажется, что Достоевскому приписывают то, против чего боролся сам писатель. Об этом говорит судьба Раскольникова, об этом говорит неприятие Достоевским «великого инквизитора». Достоевский боролся против идеи о сверхчеловеке за идею воссоединяющейся интеллигенции с народом. В этом единении он видел первый шаг, видел начало великого дела, а что будет дальше, он не представлял себе точно, да и не мог представить в силу исторических условий. На эту тему уже есть достаточно удивительные высказывания в «Огоньке» № 46–47 за 1946 год[945], но Ермилов упорно возвращается к старой песне.
3. Достоевский пугает революцией.
Нужно спросить, какой революцией, знал ли Достоевский опыт пролетарской революции в полном смысле этого слова и знал ли он вообще пролетариат, русский пролетариат? Он знал борьбу французского пролетариата, в которой кровопролитие не привело ни к каким результатам. Достоевский, конечно, не сделал марксистского вывода, не увидел в ней предвестника победной революции. Он еще больше усомнился в правильности этого пути к «вечной гармонии», к будущему счастью человечества, о котором никогда не переставал страстно мечтать. Другой путь, помимо революции, он видел, как и Толстой, в постепенном самосовершенствовании, в котором главенствующую роль должна была сыграть религия. Идею христианского коммунизма Достоевский развил в романе «Братья Карамазовы», в образе старца Зосимы, но, как известно, образ старца Зосимы Достоевского не удовлетворял, и он сам чувствовал ущербность этой идеи. А. Долинин в своих работах очень убедительно доказывает, что Достоевский до конца жизни не мог найти твердого решения, какой же путь к «вечной гармонии» действительно верный. Путей он намечал много: через кровопролитие и без кровопролития, с религией и без религии. Организованной борьбы пролетариата Достоевский не знал, а бунту мелкого буржуа он не доверял и имел все основания не доверять, имел все основания увязывать этот бунт со страшной картиной: «Восстание в Париже, победа, 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусства, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие, смерть». Но в то же время Достоевский чувствовал логику, неотразимую, как восклицание А. Карамазова – «Расстрелять!» Вот почему Версилов говорит Подростку:
«О, не беспокойся, я знаю, что это было „логично“, и слишком понимаю неотразимость текущей идеи; как носитель высшей русской культурной мысли, только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри – ошибка, и только я один, между всеми консерваторами и отомстителями, мог сказать отомстителям, что и Тюильри „хоть и преступление, но все же логика“».
В этом мы видим трагическое противоречие Достоевского, которое Ермилов не признает и обвиняет А. Долинина в грубой фальши. Для нас сейчас, конечно, все ясно, понятно, но не нужно Ермилову забывать, что тогда-то далеко не все так было ясно и понятно, что вся суть той эпохи заключалась в сомнениях и противоречиях, из которых родилась истина.
4. Достоевский клевещет на революционных демократов.
Вопрос этот в основном увязывается с романами Достоевского «Записки из подполья» и «Бесы».
«Записки» являются яркой иллюстрацией к глухому бесперспективному времени, о котором Достоевский в романе «Подросток» устами Крафта говорит:
«Нынче все безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево – все засмеются: „Разве ты до него доживешь?“ С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе. И завтра собираются вон из России, „все живут, только бы с них достало“».
Пропала скрепляющая идея между будущим и настоящим. Нет цели, то есть не отвлеченного представления о благе, а настоящей достижимой цели, которую можно было бы любить и безусловно верить в нее. Ее место занимают довольно туманные и сбивчивые рассуждения о том, что будет через тысячу лет. Но могли ли эти рассуждения удовлетворить «униженных и оскорбленных», которым нужно было жить сейчас? Нет, автор «Записок» ненавидит «подполье»: «К чорту подполье! Я жажду чего-то другого, совсем другого, но которого я никак не найду!». Он хочет верить в будущее и жаждет найти свой идеал.
«Я, может быть, на то только и сердился, – говорит он, – что такого здания, которому можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится. Напротив, я бы дал совсем отрезать язык из одной благодарности, если бы только устроилось так, чтобы мне самому уже более никогда не хотелось его высовывать».
Но автор «Записок» не знает выхода из «подполья», не видит своего врага, не верит, хотя и хочет верить в будущее. Он иронизирует над идеалами социалистов-утопистов, во-первых, как над недостижимыми, а во-вторых, как над несовершенными. Имел ли «человек из подполья» право на эту иронию? Мне кажется – да, потому что он не знал подлинного, научного социализма, а социализм в трактовке Зайцевых, «зайцевская хлыстовщина» вызывала иронию не только у героев Достоевского, но и у Салтыкова-Щедрина. Не верю, чтобы Достоевский, автор «Сна смешного человека», мог смеяться над тем, что несло бы подлинное благо человечеству. Об этом, конечно, можно только предполагать, но и в предположение не верю.
Роман «Бесы» посвящен процессу Нечаева, и изображение в нем нечаевцев недалеко от истины. Упрек в том, что Достоевский якобы обобщил в «Бесах» вообще все революционное движение, в каких бы формах оно ни проявлялось и каких бы идей оно ни выдвигало. Действительно, в романе нечаевцам никто не противопоставляется и такой вывод естественно напрашивается. Сделал ли это Достоевский намеренно, с целью оклеветать вообще все революционные силы, или здесь есть другие причины? Мне кажется, что заслуживает серьезного внимания высказывание А. Долинина по этому поводу в его статье «Достоевский и Герцен»:
«Нигилизм он (Достоевский) оставил, – бежав за границу, – огрубелым, доведенным до последней степени пошлости; шигалевщина вовсе не отрицание революции: страстью Достоевского, силою негодования его руководит не сущность движения, не сама цель, а средства и способы ее осуществления. Недаром в письмах за период „Бесов“ не одно только торжество утоленной злобы, – в них нет достаточной уверенности в своей правоте, и ощущается ясно тревога: „Он оторван от России и, может быть, многого уже не знает в ней“».
5. Достоевский видит оплот в самодержавии.
Эта линия меняющегося мировоззрения Достоевского сказалась больше всего в публицистике, а не в художественных произведениях. Поэтому судить об этом мне трудно, но и по тому же самому мне кажется, что эта тема менее всего важна, ибо мы расцениваем сейчас художественное наследие Достоевского и оно прежде всего представляет для нас цену.
Я не допускаю сомнения в том, что творчество Достоевского имеет огромное познавательное значение. В его героях мы находим глубочайшую ответственность за свои поступки и через это – невиданную чистоту их души; в его книгах мы чувствуем на каждом шагу любовь к человеку и нестерпимую боль за «униженных и оскорбленных», сливающуюся со страстной мечтою о будущей
