Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин
М. К. Айзенштадт-Железнов. О Достоевском, 20 июля 1954 г. [941]
<О Достоевском>
Достоевский принес русскому народу великую славу и очень много вреда. Быть может, столько же вреда, сколько и славы. Он дал каждому из нас возможность выкидывать самые удивительные коленца, объясняя это достоевщиной и карамазовщиной. Иностранцам он дал готовую марку, легкий и легкомысленный подход ко всем русским несчастьям, ко всем, свойственным каждому народу, противоречиям национального характера.
Никому не приходит в голову подражать Пьеру Безухову. Но на подражание братьям Карамазовым, даже отцеубийце Димитрию, охотников сколько угодно.
Какой-нибудь головорез, напившийся до белой горячки и избивший до полусмерти свою жену, мнит себя Карамазовым и этакой, видите ли, сложной русской натурой. Преступники и головорезы водятся во всем мире, среди всех народов. Ничего привлекательного в них нет. Наши преступники и головорезы – иной складки. Они режут и убивают не просто, а по Достоевскому. И сами этому верят.
Но хуже всего дело обстоит с иностранцами. Для них Достоевский своего рода ключ к русской загадке. Без Достоевского, возможно, не было бы никакой русской загадки, но не в этом суть.
У иностранцев на все один и тот же ответ. Достоевский. Крепостное право? Достоевский. В Америке тоже было рабовладельчество, и процветало оно несколько столетий без Достоевского. Революция? Достоевский. Гражданская война? Достоевский. Во многих странах были революции и во многих странах, в том числе и в Америке, были междоусобные войны. Но то, что мы делаем, непременно объясняется Достоевским. Красный террор – Достоевский. Чистка и сознания[942] – Достоевский. В любой стране найдутся полицейские, которые вас так начнут допрашивать, что вы подпишете любое сознание и покаетесь в любом преступлении. Но когда бывший чекист, допрошенный сущим чекистом, подписывает сознание, оба чекиста объясняются Достоевским – и тот, который сознался, и тот, который добыл сознание.
Я уверен, что Иден, Смит, Мендес-Франс и другие западные делегаты сидят сейчас против Молотова и выслушивают его гнусные речи, не только терпеливо, но даже с уважением, потому что устами Молотова тоже глаголет ведь Достоевский.
Сколько раз имя Достоевского упоминалось всуе во время чисток! Сколько ученых статей было написано на эту тему, сколько книг на скольких языках!
Среди своих соотечественников я встречал гораздо больше Хлестаковых, Маниловых, Собакевичей и Ноздревых, нежели Иванов или Димитриев Карамазовых, но сейчас ведь принято и их наделять сложными психоневрологическими свойствами по рецепту Достоевского.
Кое-что по этому поводу следовало бы предпринять. Организовать, что ли, какое-нибудь «Общество по разъяснению иностранцам, что огромное большинство русских людей не братья Карамазовы» и что Достоевский никакого отношения не имеет к нашему поведению.
А то слишком уж все легко и непринужденно выходит, слишком легко и непринужденно находятся объяснения для всего того, что сейчас происходит у нас на родине. Иностранцев надо убедить, что в Кремле сидят не братья Карамазовы, а самые обыкновенные разбойники.
Письмо Ф. И. Евнина А. С. Долинину, 2 марта 1955 г. [943]
Москва, 2 марта 1955 г.
Глубокоуважаемый Аркадий Семенович!
Б. Я. Бухштаб сообщил мне, что Вы хотели бы прочесть мою <диссертационную> работу «Поэтика философского романа Достоевского». Посылаю Вам единственный сохранившийся экземпляр ее (прочие погибли во время войны). Это – мой «рабочий» экземпляр, поэтому он испещрен помарками, пометками и т. д. Не взыщите, что Вам при чтении придется преодолеть кое-какие трудности.
По поводу этой моей кандидатской диссертации позвольте сказать Вам следующее. Я работал над ней в 1939–41 годах. Это моя первая серьезная литературоведческая работа. В ней многое методологически не только устарело, но звучит порой одиозно, «компрометирует» меня. Я вполне полагаюсь в данном случае на Вашу скромность. (Просил бы, однако, никому не показывать ее. Мне кажется, ее можно было бы показать лишь Б. В. Томашевскому – если он заинтересуется ею.) С другой стороны, в работе встречаются наивности, пошлости, ужасные стилистические обороты. Мои попытки «реабилитировать» Ф. М. порой очень примитивны и неудачны. От ряда отдельных суждений и оценок я «отмежевываюсь». Сейчас я, вероятно, выполнил бы подобную работу гораздо удачнее. Однако за основное содержание моей диссертации я и сейчас готов нести полную ответственность, полагая, что после некоторой переработки она и теперь «теоретически» «могла бы быть» опубликована – с точки зрения идейной направленности. ее. Я ставил перед собой в этой работе 3 цели:
1) представить основные черты поэтики философского романа Достоевского как единую, цельную, внутренне-связанную систему художественных средств;
2) показать, что в субъективном плане вся эта система вплоть до мелочей обусловлена мировоззрением писателя, воплощает собой религиозно-идеалистические концепции Достоевского;
3) с другой стороны, показать, что объективно поэтика Достоевского во многом является отражением русской действительности 1860–70‑х годов, выражает собой глубочайшие закономерности капиталистического строя и капиталистического человека.
Хотел бы сказать еще следующее.
Я, понятно, не разделяю ни религиозно-философских, ни социально-политических взглядов Достоевского. Но я считаю его величайшим из всех когда-либо существовавших на свете психологов и гениальным художником – основоположником всей той литературы, которая изображает новую послефеодальную эпоху исторического развития. Не оставляет меня равнодушным и этика Достоевского (взятая в отрыве от ее религиозной основы).
Считаю, что приблизить Достоевского к актуальным целям и задачам нашей действительности можно не столько на путях открытия внутренних противоречий в его взглядах (хотя такие противоречия, конечно, были), сколько на путях показа того, что объективное художественно-познавательное значение его произведений неизмеримо ближе нам, чем его субъективные религиозно-идеалистические концепции.
Позволю себе заметить, что помимо моего друга Б. Я. Бухштаба, мою диссертацию весьма лестно для меня оценивали также Н. Л. Бродский, Д. Д. Благой и одно время – Л. П. Гроссман (теперь я с ним в довольно неприязненных отношениях).
Посылая свою работу Вам, сделавшему в советский период больше всех для науки о Достоевском (столь долго находившейся в загоне), хочу Вас уверить, что независимо от каких бы то ни было утилитарных соображений, я придаю исключительное значение Вашему отзыву, Вашей оценке – и прошу их высказать с той же прямотой и откровенностью, с какими написано это письмо.
Глубоко Вас уважающий Ф. Евнин
Письмо Е. И. Нестеровой И. В. Сталину, Ижевск, 2 января 1948 г. [944]
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Это почти фантастически, что я пишу Вам, но я обращаюсь к Вам за справедливостью по вопросу исторической важности и сейчас требующему своего окончательного решения.
Недавно в газетах «Культура и жизнь» и «Литературной газете» были опубликованы статьи Заславского и Ермилова по поводу творчества Достоевского, которые у многих вызвали недоумение и окончательную путаницу вокруг колоссальной фигуры сложнейшего писателя. Разрешите мне высказать Вам свои сомнения в надежде на Ваше внимание и справедливое решение этого вековечного спора.
Ермилов и Заславский очень уверенно признали Достоевского реакционным писателем, творчество которого, по их мнению, не должно иметь почти никакой ценности для нашего народа. А с другой стороны они довольно грубо обвинили Кирпотина и А. Долинина якобы в приукрашивании Достоевского. Так ли все это, не слишком ли это легкое решение сложного вопроса?
Обвинения Заславского и Ермилова идут главным образом по следующим линиям:
1. Достоевский – человеконенавистник, унижающий и оскорбляющий человеческую природу своей клеветой на человека.
Если мы согласимся, что это так, то куда же мы денем: образ Ивана Карамазова, с его глубиной мыслей и чувств, с его жгучей любовью к детям и страдающему человеку, с его жаждой мести за человеческие страдания, с его страстной привязанностью к жизни; образ Алеши Карамазова с его чистой привязанностью к детям и верой в будущее; образ князя Мышкина, которого Салтыков-Щедрин назвал попыткой «изобразить человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия», попыткой показать «конечную цель, в виду которой даже самые радикальные разрешения
