Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр
Упадок слишком очевиден, чтобы его можно было скрыть. В немецком общественном мнении с недавних пор стала появляться критика. Правда, в общем и целом ругают лишь некоторые фильмы и затрагивают только такие негативные симптомы, как дух наживы и систему звезд. Кое-кто из отважных критиков продвигается чуть дальше и хотя бы отмечает упомянутую выше взаимосвязь между интересами киноиндустрии и идеологической составляющей фильмов. Об анализе сложившейся ситуации в целом никто не задумывается. Сами же кинопроизводители пытаются оправдаться, не слишком убедительно ссылаясь на вкусы интернационального зрителя.
Всех этих доводов недостаточно, ибо они ни в коей мере не объясняют ужасающего факта, что местная кинопродукция, возможно, по беспредметности обогнала даже американскую. Если пустота наших фильмов, их отстраненность от любых человеческих порывов вытекает не из беспредметности, то корениться она может только в закоснелости, удивительной закоснелости, которая царит в Германии с окончания инфляции и во многом определяет общественное мнение. Такое впечатление, словно в те времена, когда происходили перегруппировка социальных слоев и рационализация предприятий, немецкую жизнь серьезно парализовало. Впору уже говорить о заболевании. Как отмечено вначале, уровень кинопродукции – лишь симптом общего состояния стабилизированной бездуховности. В одном крупном провинциальном городе «Терезу Ракен» сняли с показа через несколько дней, а фильм «Святая и ее дурак» три недели шел с аншлагом. Что-то у нас неладно, но тем не менее масштаб коллапса чувств и дезориентации нельзя отнести за счет самого худшего индустриализма. Насколько велико смятение, видно по тем фильмам, которые пытаются сорвать лавры русского документального кино. Значимость этих кинодокументов лишь в микроскопической доле базируется на их пропагандистской направленности. Существеннее же то, что Эйзенштейн и Пудовкин, в отличие от какого-нибудь чистого карикатуриста вроде Георга Гроса разбираются в человеческом, что и они, и все актеры на самом деле пережили бедность, голод, несправедливость и счастье и сумели оценить этот опыт со всей его весомостью. Поэтому, и только поэтому, они находят кадры и ракурсы, в которых улицы, дворы, площади и колоннады обретают голос. Те несколько немецких режиссеров, что учились у русских, оказались плохими учениками. Они переняли форму, не обратив внимания на ее смысл. В упомянутом фильме «Убежище» в русской стилистике использованы съемки пролетарских кварталов Берлина, превосходные кадры, у которых, однако, нет никакой внутренней связи с действием фильма. У русских показ окружающих обстоятельств в фильме помогает раскрыть сердцевину сюжета. Здесь, в фильме немецком, социальное окружение – это не особо нужная раскраска какого-нибудь мелкобуржуазного процесса. Так мало в мире видят лишь люди закосневшие.
Нужно указать путь? Выписать рецепт? Не будет рецепта. Искренность, наблюдательность, человечность – такому научить нельзя. Достаточно и того, что положение дел раскрыто без обиняков.
Культ развлечений
О берлинских кинотеатрах
Крупнейшие берлинские кинотеатры являют собой настоящие дворцы развлечений; называть их кинозалами просто непочтительно. Кинозалами, обслуживающими малую публику, еще напичканы старый Берлин и пригороды; и число их постоянно сокращается. Не они и, уж конечно, не драматические театры – лицо Берлина в гораздо большей мере определяют те самые сказочные заведения, где всё рассчитано на внешний эффект. Дворцы кинокомпании УФА, в особенности тот, что на «Цоо», спроектированный Пёльцигом[116] «Капитоль», «Мраморный дом» и бог весть как они еще называются, изо дня в день трубят о полном аншлаге. Развитие в заданном направлении идет дальше и подтверждением тому служит недавно отстроенный «Глория-паласт».
Наружный шик, наведенный со всей тщательностью, – вот главная примета этих театров для масс. Как и вестибюли отелей, они суть святилища наслаждений, где роскошь подчинена назначению. И хотя архитектура бьет по эмоциям из всех орудий, она никоим образом не опускается до варварской мишуры, коей напичканы нечестивые храмы вильгельмовской эпохи, равно как и «Золото Рейна», заставляющее поверить, что в нем сокрыт клад нибелунгов. Она скорее обрела форму, не допускающую стилистических излишеств. Вкус утвердился над размерами и, призвав в союзники изощренную художественную фантазию, предопределил дорогостоящую отделку. «Глория-паласт» предстает как барочный театр. Прихожанам – а счет им идет на тысячи – жаловаться не приходится, им обеспечено достойное окружение.
Столь же удачна и грандиозна предлагаемая программа. Канули в прошлое времена, когда фильмы с надлежащим музыкальным сопровождением крутились бесконечной чередой. Нынче по меньшей мере главные кинотеатры переняли американский принцип закрытых мероприятий, где показ фильма есть лишь фрагмент масштабного действа. Подобно тому как журналы всё больше начиняются программными буклетами, к отлаженной системе представлений подключены теперь и показы фильмов. Кино постепенно приобрело гламурные, напоминающие ревю формы, это уже полное собрание художественных эффектов.
Всеми возможными и невозможными способами оно бьет по всем органам чувств. Софиты мечут блики света в пространство, густо покрывают ими парадные портьеры или ласкают изгибы цветного стекла. Оркестр утверждается в качестве самостоятельной силы, успех его – в руках осветителей. Любые эмоции находят выражение в звуке и в цвете. Оптический и акустический калейдоскоп дополнен пластической игрой – пантомима, балет. Но потом опускается белоснежное полотно, и на смену сценическому действу приходят двумерные иллюзии.
В наши дни такие представления наравне с исконными ревю считаются самыми притягательными в Берлине. Развлечения становятся частью культуры. Они предназначены массе.
Массы собираются и в провинции, но там их держат в ежовых рукавицах, не позволяя духу реализоваться в той мере, в какой бы это отвечало плотности массы и ее реальной роли в социуме. В промышленных центрах, где сплоченность рядов весьма ощутима, возлагаемая на рабочих нагрузка не дает им утверждать собственный образ жизни. Их потчуют последками и изжившими себя развлечениями высшего класса, чьи притязания на благородное воспитание – как бы ни ратовали его представители за сохранение социального престижа – довольно ограниченны. Соответственно, в более крупных провинциальных городах, где нет такого засилья промышленности, унаследованные отношения слишком прочны, чтобы массы по собственному почину могли творить духовные структуры. Обывательский средний класс предпочитает держаться от народа особняком, будто заполнение человеческого резервуара ничего не значит, и по-прежнему воображает себя хранителем более высокой культуры. Своим высокомерием, порождающим мнимые оазисы, он смиряет массы и портит им удовольствие.
Четыре миллиона человек, наводняющие Берлин, нельзя не заметить. Одно лишь то, что всем им необходимо как-то циркулировать, неминуемо превращает жизнь улицы в улицу жизни, начиняет ее стаффажами, проникающими даже в пространство четырех стен. Но чем больше люди ощущают себя массой, тем скорее эта масса и в духовной сфере обретает формирующие силы, которые стоит финансировать. Она уже не предоставлена самой себе, но утверждается в своем одиночестве, не терпит, когда ей подкидывают чужие
