Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Творчество же, в противоположность этой тоталитарной установке философии, сразу погружает созданное им в мир. То, что объясняет, существует наряду и равноправно с тем, что им объясняемо. Поэтическое произведение, в котором происходит обнаружение духа поэзии и условий существования прежних поэтических текстов, становится в один ряд с этими прежними текстами. Эта профаническая рядоположенность определяет новое поэтическое произведение не как нечто, объемлющее весь прошлый опыт, а как нечто специфическое – некоторую определенную вещь наряду с другими вещами.
Подобным же образом человек, обретший новое желание, выводящее его за структуру желаний, определяющую течение повседневности, остается в мире наряду с другими людьми. Реализуя свое желание, он находит новый способ обращения с вещами мира, новый способ организации интерсубъективной сферы и т. д. Но это новое обнаружение и воплощение осуществляется внутри мира и системы наличных внутримирских отношений. Новый образ мира не может быть продиктован миру извне. Он не может быть также признан и принят миром как очевидность, мимо которой мир не может пройти. Напротив, продукт творческого акта предстает прежде всего как нечто неузнаваемое, непривлекательное и идущее вразрез с очевидностью. Так, творческое в сфере повседневности предстает в виде «искусственного желания», то есть желания, выходящего за сферу «естественных потребностей», в структуре которых обыкновенно ищут обоснование для исторического движения.
«Искусственное желание», подчиняя себе орудийность повседневной жизни, само выполняет служебную, орудийную роль. Оно подобно произведению искусства. Давно признано, что все элементы произведения искусства орудийны и служат целому. Но само целое при этом выступает чаще всего как самодостаточная тотальность. Орудийность элементов произведения искусства находит себе завершение только в орудийности самого этого произведения. Орудийность элементов поэтического произведения и осознается в той мере, в которой это произведение освоено профанической средой. Творческий акт восстанавливает доверие к слову, и только в отношении выполнения этой задачи можно говорить об орудийности элементов творения, служащих общей цели. В той мере, однако, в которой такая орудийность устанавливается исследованием, она уже оказывается открытой для подделки и должна быть устранена в новом творческом акте. Такая возможность устранения как раз и показывает, что, говоря о том, что «все элементы произведения искусства служат общей цели», исследование не может на деле указать эти «все элементы», будучи в состоянии обнаружить только те из них, которые выявляются погружением поэтического произведения в профаническую среду.
Творческий акт, тем самым, противостоит самоочевидности полезного. Цель не выявлена в самом его результате как таковом. Орудийность творческого акта направлена на создание нового орудия, каким является произведение искусства, или «искусственное желание».
ХIV
Но что означает «искусственное желание»? Не возрождается ли с его помощью культ романтического героя, которому «все позволено»?
Здесь следует заново поставить под вопрос философское представление о морали. Как уже говорилось ранее, мораль можно определить как стремление сохранить сферу очевидности как таковую. Поскольку необходимость такого сохранения возникает тогда, когда сакральный прообраз этой сферы погружается в профаническую среду, то есть когда возникает ситуация лицемерия, мораль нередко и справедливо характеризуют как «лицемерную». В отношении морали ситуацию лицемерия можно определить следующим образом. Каждая сфера очевидности предполагает определенную структуру указаний на то, что есть благо и что есть зло для каждого отдельного человека. Ориентация на сохранение сферы очевидности внутри профанической среды устанавливает новый ряд противопоставлений добра и зла: то, что сохраняет эту сферу в неприкосновенности, определяется как добро, а то, что разрушает ее, – как зло. Эти два ряда противопоставлений добра и зла не совпадают друг с другом. Зло в моральном смысле оказывается сплошь и рядом непосредственно желанным, а добро в моральном смысле часто непосредственно отталкивает.
Нарушая профаническую границу сферы очевидности, творческий акт ликвидирует ситуацию лицемерия и вместе с тем преодолевает мораль. В отличие от философа, обоготворяющего господствующие нравы, творец их нарушает. Но означает ли это, что он навязывает другим свою волю, будучи существом высшей природы или носителем некоего особого знания? Отнюдь нет. Функционирование творческого акта осуществляется по ту сторону сферы очевидного и, следовательно, по ту сторону морали. Однако по ту сторону морали располагается не «ничто» человеческой свободы и не естественные человеческие желания, ничем не сдерживаемые. Обе эти модели суть философские модели. Они соответствуют представлению о сфере раскрытого и очевидного как о последней реальности, в которой движется в равной мере и профан (движимый своими желаниями, так что сама сфера очевидного оказывается от него скрытой), и философ (пребывающий в «ничто» и созерцающий сферу очевидности). В противовес философии творчество движется в сфере, создаваемой не моралью, а законом.
Закон противостоит морали, лишь частично совпадая с нею. Закон противостоит морали в двух отношениях: во-первых, он дает возможность совершиться тому, что мораль полагает злом, и, во-вторых, он противостоит совершению того, что мораль полагает благом. Закон не обладает тотальностью морали. Закон устанавливает то, чего не следует делать, не указывая того, что делать следует. Закон формулируется чисто профанически. Он предполагает одинаковый подход к поступкам, продиктованным различными причинами, и игнорирует различие в мировоззрении людей, попавших под его действие, а также их собственное представление о благе и о зле. Закон, таким образом, является первым обнаружением результата творческого акта в качестве элемента внутримирского целого. Чисто профанической природе закона не соответствует никакая сфера очевидности, и закон не преддан ни в каком сакральном прообразе мира. Напротив, в той мере, в которой закон отождествляется с моралью, становится необходимым творческий акт, с тем чтобы мораль отступила и закон выявил себя как таковой.
Закон представляет собой предпосылку всякого подлинно творческого акта. Ибо своей профанической сформулированностью закон противостоит всякой очевидности. Закон предполагает возможность действия, которое, будучи глубоко возмутительным, с точки зрения морали (то есть по своему сакральному смыслу), оказывается вполне совместимо с законом (то есть с определенной системой профанических критериев). И, с другой стороны, закон очерчивает профанические границы сферы раскрытого смысла, которые невозможно переступить иначе, как в творческом акте. Закон тем самым
