Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Творческий акт есть, тем самым, низведение искусства из сферы ясного и раскрытого смысла, которому человек служит и до которого возвышается, – низведение его до непонятности, неузнаваемости и чисто служебной роли. Творческий акт есть акт нисхождения – кенозиса – самого искусства и акт кенозиса для художника, совершающего творческий акт. Понимание творчества как кенозиса формы противостоит и пониманию творчества как творения формы из ничего. Оба эти способа понимания творчества, на которые в основном и ориентировалась европейская мысль, романтически уподобляют художника творцу мира-в-целом. Но художник не творит новый мир, равный по значению сущему миру-в-целом: искусство всегда преддано как сакральный прообраз мира-в-целом и всегда составляет часть мира-в-целом в своем профаническом существовании.
Кенозис формы ставит особые проблемы перед самим художником как человеком, живущим в профаническом мире. Пока художник остается в сфере раскрытого смысла, как человек – он невидимка. Но, ступив за пределы этой сферы, художник сразу оказывается под вопросом. Кто он – честный человек или сверхмошенник, воспользовавшийся ситуацией лицемерия для того, чтобы перед лицом утраты всех критериев навязать свою волю публике? Жизнеописания героев авангарда XX века были ответом на этот вопрос. Эти сентиментальные истории, в которых нет ни одного верного слова об искусстве, созданном их персонажами, сыграли в культуре ключевую роль. До сих пор отрезанное ухо Ван Гога служит ответом на подозрения тех, кто полагает, что явился жертвой сговора дельцов и художественной критики.
XI
Так что же такое философия?
Охранение ситуации абсолютного лицемерия, выявляющее чисто внутреннее как таковое, – вот примерный ответ. Иначе говоря, философия есть отказ от кенозиса, отказ от творчества. Отказ от времени. Ницше глубоко прочувствовал эту ситуацию отказа. Но он нашел ответ не в служении, а во власти. Ответ, игнорирующий двойственное положение наук и искусств и поэтому вынужденный искать себе опору в новой апелляции к Природе.
Философ требует не нисхождения, а восхождения. Выход в профаническое представляется ему профанацией. Действительно, возникает вопрос: как будет понято само понимание, если оно будет выявлено в предмете? Философ негодует: оно будет понято по законам чужого языка и, следовательно, утратит то, что составляет его суть, – саму способность понимать. Но так ли это? Разве пришедшее к нам произведение искусства мы интерпретируем как любую другую вещь мира? Скорее, оно само нас интерпретирует. Ответом на приход искусства всегда служит не включение его в готовую систему языка, а новый творческий акт, в котором сам язык осуществляет кенозис.
Страх профанации обнаруживает философскую позицию как чисто профаническую. Философия ищет оснований для понимания искусства как разновидности внутримирского, не понимая того, что она сама уже давно понята искусством. Ибо в основе философии лежит роман о философе, то есть о человеке, отличающемся от других одним только внутренним – тем, что уже было выявлено искусством. Философия помещает произведения искусства перед глазами человека. Но их бытийный статус иной. В качестве сакральных прообразов мира они находятся у человека за спиной и направляют его зрение.
Философ полагает, что он мыслит методично и научно, когда восстанавливает перед глазами слушателя те или иные ситуации в качестве примера и этим обобщает полученный результат на бесконечное число аналогичных случаев. Однако это лишь философская иллюзия. Примеры, которые приводит философ, – это все примеры, которыми он располагает. Когда Сократ описывает в виде примера способы толкования того или иного слова, то это все толкования, которые ему известны. А известны они ему из предшествующей мифопоэтической традиции. И если далее Сократ формирует у слушателя целостный образ употребления слова в традиции и обыденной практике – идею слова, то он опять-таки опирается на традицию и на известную ему обыденную практику. А это означает, что Сократ движется ровно в тех же пределах, что и художник-творец. Эти пределы, очерчивающие внутримирские образы сакральных прообразов, даваемых искусством, и фиксируемые в профанической сфере посредством определений, исторически предданы философу. Дистанция, которая ими создается, недостаточна, чтобы обозреть целое языка. Философ, занимая одностороннюю позицию на стороне профанического, оказывается вследствие этого в невозможности противостоять потоку времени, который его постоянно сносит. Претендуя на основополагающую роль, философ оказывается пленником времени.
Его единственная надежда – это пропаганда философской добродетели и законодательные меры. В молчании философ осуществляет понимание. Он заинтересован в сохранении всех форм обыденной жизни, в сохранении ее полной прозрачности для всех живущих. Но основой сохранности форм обыденной жизни не может быть их фиксация в поэтических произведениях, ибо поэзия уже обнаружила профанический модус своего существования. Что же тогда может остановить людей, постоянно меняющих формы своей жизни с целью достижения профанической уверенности – уверенности в успехе? Очевидно, что только законодательство и дисциплина.
Творческому пути кенозиса противопоставлен путь воспитания и дисциплины – путь восхождения. Языческая философия учит этому пути, равно как и йога, и буддизм, и другие языческие религии Востока. В них абсолютное знание достигается через дисциплинирование себя. Но дисциплинированный человек и дисциплинированное общество живут в опасной дилемме. Поскольку они опираются на молчание и живут в раскрытой сфере смысла, они пребывают в ситуации абсолютного лицемерия и абсолютной неуверенности в успехе. Под тяжестью этого гнета распространяется чисто профаническая среда подмен и подделок. С этими подменами борются, апеллируя к морали, то есть борются призывами недвусмысленно относиться к тому, что двусмысленно по своей природе. Общество и человек обстраиваются сетью запретов и правил, поддерживающих изначальную чистоту и как бы от них самих скрытых. Сознание и общественная структура расслаиваются. В результате каждый фрагмент человека и каждый фрагмент общества начинает жить собственной жизнью, и каждый фрагмент увлекается потоком времени. Но поскольку творческий акт находится под запретом, то становится в конце концов неясным, те же ли самые человек и общество живут по тем же законам, или они давно незаметно для себя совершенно переменились. Так, исследователи культуры Индии с трудом могут установить, руководствуясь содержанием текста, в каком веке он был написан и как он понимался. Едва ли это знали и сами индийцы. Культура живет, тем самым, между лицемерием и утратой памяти. Молчание абсолютно внутреннего превращается в незаметный дрейф по времени. Амбициозные проекты самообладания и тоталитарности рассыпаются в прах.
XII
Не помогают и теории, возникшие как симбиоз философии с натуралистически понятой научностью. Они связывают философский мир с человеческой практикой и, третируя его как идеологию, сами его воспроизводят. То, что
