Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Драконы на крышах китайских храмах играют с «пылающей жемчужиной». Львы перед воротами тех же храмов играют с шарами. А внутри храмов, обвешанных наподобие казино гирляндами лампочек, боги с хитрой улыбкой крупье сидят перед столом с гадательными палочками, предлагая сыграть в судьбу. Ибо в Китае даже боги не властны над случаем.
Простые люди играют в карты и мажонг. Интеллигенция играет в шашки и шахматы.
Мужчины городка Хуашань играют кнутами, оглушительно ими щелкая. Женщины Хуашани самозабвенно играют в танце. Дети просто играют. Старики, сидящие у дверей Ассоциации пожилых людей, смотрят на играющих.
Игра есть там, где все понарошку, все иллюзия и даже – если играет военный стратег – обман. Но игре, тем более если хочешь кого-то обмануть, нужно искренне и, значит, сознательно предаваться. В мире игры, где все неопределенно, только искренность игры дает ориентир в жизни, только она правдива. Вот корень китайской мудрости. Если европейцы спасают свои либеральные ценности «критицизмом» (который все труднее отличать от кретинизма), то китайцы оправдывают свой «патерналистский авторитаризм» игрой. Играя во власть, мы власть удостоверяем и получаем возможность властвовать. Точно так же мы «танцуем танец» или даже наслаждаемся наслаждением. Для этого нужно только «оставить себя», что даже не требует усилия. Все забывая, мы становимся собой в действии. Создавая пародию, игровое подобие, мы указываем место, где может укрываться оригинал. Таков секрет «китайских церемоний», а точнее, чистой ритуальности, которая созидает тончайшую соотнесенность всех вещей. Ирония и комизм так глубоко вошли в мышление китайцев, что им недоступен – да, по сути, и вреден – циничный юмор европейцев. Недавно я увидел апофеоз этой спасительной мудрости игры: на стене универмага в Гуанчжоу висел огромный плакат на тему энергично пропагандируемой ныне в Китае «китайской мечты». На плакате было написано: «Весь народ танцует китайскую мечту!»
Рядом с «Институтом Яшмового источника» обнаружилось несколько интересных мест. В сотне метров за ним находится женский даосский монастырь, основанный в начале VIII в. сестрой императора Сюань-цзуна, большого поклонника даосизма и не менее страстного поклонника его знаменитой наложницы Ян Гуйфэй, едва не погубившей танскую династию. Монастырь запущенный, романтический. Во дворе монахини делают бумажные украшения – готовятся к празднику. За монастырем я впервые в жизни увидел целое даосское кладбище. Могилы обозначены высокими, уже порядком заросшими бурьяном ступами на манер буддийских, только по-даосски серо-черными. В сторонке рабочие копали новую могилу. На ступах надписи: такой-то «муж Дао» в такое-то время «сменил облик, вернулся к подлинному». Дат рождения и смерти усопших нигде не видно. Как говорят в Китае, «буддисты не спрашивают фамилию, даосы не спрашивают возраст». Ясно только, что в даосизме, как, впрочем, в любой религии, смерть хранит тайну вечной жизни. И запущенность кладбища, эти заросли бурьяна, являющие вроде бы апофеоз смерти, на самом деле вкрадчиво намекают на победу над смертью.
За даосским кладбищем натыкаемся на одинокую могилу буддийского монаха. Он жил много лет в маленьком, убогом храме богини милосердия Гуаньинь, писал книги, здесь же и похоронен. Теперь в храме монахов нет, но, кажется, за ним присматривают какие-то люди.
Миновав буддийское святилище, проходим по водостоку под железной дорогой. Дверца туннеля предусмотрительно открыта. За железной дорогой тропа забирает в гору. Наша цель – маленький приют, где жил великий даос Люй Дунбинь. Углубляемся в красивое ущелье. В воздухе носятся ароматы трав. У края тропы растет дикая хурма, увешанная желтоватыми плодами. Говорят, такие сюрпризы здесь не редкость, так что отшельникам Хуашани голодная смерть не грозила.
Где-то через полчаса достигаем приюта Люй Дунбиня. Пещера, где жил отшельник, стала его храмом. В нем все те же бедность и запустение. Рядом – похожий на сарай домик смотрителя. Неподалеку в глубокой яме – источник со святой водой. На полянке перед храмом устроила пикник компания местных жителей. Мужчины и женщины сидят порознь. С обедом смотритель храма не мудрит: просто рвет траву у источника. А мы, поклонившись Люй Дунбиню, часа полтора занимаемся «гимнастикой долголетия» и той же дорогой возвращаемся домой.
Наставник Су – человек в своем роде примечательный. Европейцу он показался бы очень странным, чудаковатым. Классический тип даоса: маленький, сухенький, подвижный. Длинная, узкая, седая бородка, седая копна волос: почти карикатурно точный образ китайского мудреца. Кажется, что не ходит, а летает по воздуху, буравя окружающих сияющим взглядом. Пробегая мимо, замрет, выбросит из-за спины тонкую руку с указующим перстом, крикнет громким фальцетом: «Отдыхать! Заниматься!» – и несется дальше. Один раз выставил тонкую, словно засушенную руку передо мной и сказал: «Смотри! Все поры раскрыты!» Носит всегда темно-синюю куртку и черные штаны с непременными «тапочками гунфу». Для торжественных случаев к ним добавляются высокая черная шапка и белые гетры. Аналогичным образом при всей живости его движений и реакций, при всей почти яростной эмоциональности его речи лицо нашего даоса остается на удивление неизменным – не лицо, а наработанная маска, но живая маска какого-то сильного, глубокого аффекта. Есть ходит всегда в один и тот же ресторанчик. Одним словом, настоящее даосское «упражнение в постоянстве». Все время, даже за обедом, что-то пишет в своих тетрадках и в мобильном телефоне, но мгновенно включается в разговор окружающих и выдает без запинки длинные тирады. На вопросы отвечает быстро и точно. Чувствуется в нем непреклонная воля и полная внутренняя самодостаточность без тени самодовольства – такого никто и ничто с толку не собьет. Через его руки проходят большие деньги, никак не влияя на его образ жизни. Никогда не обсуждает планов и не делится воспоминаниями. Все делает как бы спонтанно, не имея сомнений и не задумываясь.
Видно, что даос Су не интересуется ни собой, ни миром. Он живет по твердому распорядку, но без привычки; захвачен силой столь могучей и чистой, что перед ней меркнут радости и соблазны света. Это, несомненно, плод долгих занятий медитацией. Привычный образ жизни помогает ему добиться еще большей сосредоточенности духа. Глядя на него, понимаешь одну важную истину: рутина закабаляет несознательных и освобождает сознательных. Похожее равнодушие к мирским утехам свойственно разным удальцам, которые любят «спорить со смертью», ее можно встретить и в криминальной среде. Но бандиты живут хваткой воли, неспособны «оставлять» себя и тем более не взращивают в себе покой, а потому, в сущности, их равнодушие к жизни поддельно и в буквальном смысле убийственно (как может быть равнодушен к жизни тот, кто ищет гибели?). А мудрец покоен и радостен потому, что, умаляя себя, получает истинное удовлетворение, ибо этим поступком он высвобождает мир,
