Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - Парома Чаттерджи
Третий ученый, о котором пойдет речь в данном контексте, – это французский историк Жильбер Дагрон. Его книга «Воображаемый Константинополь» («Constantinople Imaginaire») посвящена не статуям как таковым, но крупнейшим литературным источникам, упоминающим статуи, – то есть патриографиям [Dagron 1984]. Дагрон настаивает, что эти тексты – рваные, плохо написанные и зачастую откровенно неточные – тем не менее имеют ценность, поскольку в них проявляется связь между воспоминанием и местом, между прожитой историей и историей, о которой человек узнает из книг (либо каким-то другим образом, поскольку авторы патриографий зачастую выглядят не особенно начитанными). В этом состоит его крупнейший вклад в науку. Признавая важность таких интерпретаций, Дагрон снова выводит на передний план точку зрения простого горожанина, о котором так часто забывают исследователи. Хотя в работе Дагрона не прослеживается такой явной (и иногда незапланированной) связи с историей искусства, которая видна у Докинса и Манго, в предисловии он четко формулирует определенные темы, о которых в последнее время задумываются исследователи: связи между существовавшим/существующим и тем, что можно прочесть, увидеть и сказать. Результат каждого из этих действий – чтения, рассматривания и говорения – может быть противоречив, даже если объект один и тот же[35]. У Дагрона это наблюдение относится к авторам патриографий, однако оно служит важным напоминанием об опасности и ответственности, связанной с рассмотрением любых физических объектов прошлого, когда ученые имеют к ним доступ лишь посредством абсолютно другого материала (в данном случае слов).
Наконец, средневековый Запад относился к статуям и к скульптуре в целом с гораздо большим вниманием[36]. В недавних работах, посвященных романскому и готическому искусству, мы видим столь тонкий анализ, какого практически невозможно добиться в случае с Византией, поскольку у нас отсутствует материал для исследования[37]. Среди множества работ я бы выделила монографию Майкла Кэмилла «Готический идол» («The Gothic Idol»), которая пересекается с византийскими представлениями о статуе [Camille 1990]. Кэмилл рассуждает о взлете изобразительного искусства в эпоху Высокого и Позднего Средневековья, а также о связанном с этим страхе перед возможным идолопоклонничеством. Это перекликается с византийским иконоборчеством и с происходившими в тот период дискуссиями о роли образа/ идола. С точки зрения византиниста, исследование Кэмилла выглядит еще более интересным в резком противопоставлении с контекстом Константинополя. Если на Западе изображения языческих божеств чаще всего считались чем-то прямо противоположным христианской идентичности Запада (им же придуманной), то в столице Византии они чаще всего представали не чужаками, а неотъемлемыми элементами самого города и воплощаемого им мироздания в его пространственно-временном аспекте.
Могущественное сочетание: статуи и реликвии
В этом подразделе речь пойдет о некоторых текстах, которые как будто должны были упоминать христианские иконы, но вместо этого переводили внимание читателя на другие темы. Это не значит, что иконы в них не упоминались (вполне упоминались), однако авторы делали такой же – а порой и больший – упор на других объектах. Более того, я покажу прочную концептуально-материальную связь между категориями статуи и реликвии, существовавшую в эпоху Поздней Античности, – связь, которая зачастую действовала за счет иконы. Это исследование ни в коем случае нельзя назвать всеобъемлющим. Скорее это попытка бросить взгляд на три различных корпуса свидетельств в три момента жизни империи: Поздняя Античность, средне– и поздневизантийский периоды. В качестве текстов я беру «Жизнь Константина» и «Церковную историю» Евсевия, книгу «О церемониях» и рассказы русских паломников. При всех исторических различиях в этих документах прослеживается нечто общее в отношении к материальным объектам. Нельзя сказать, что эти тексты не рассматривались другими учеными, однако их связь со статуями и реликвиями до сих пор не получила достаточного внимания.
Начнем с Евсевия. Будучи биографом (или, точнее сказать, агиографом) первого византийского императора, Евсевий рассказывает о том, как его герой обратился в новую веру. Однако как бы он ни старался изобразить Константина I набожным христианином, не питавшим ни малейшего интереса к язычеству, он все же рассказывает об отношении императора к статуям:
…медные изваяния, которые долгое время чествовало заблуждение древних, были вынесены и расставлены на показ по всем площадям Царьграда; так что зрители встречали, как позорное зрелище, в одном месте – Пифия, в другом – Сминтия, в самом цирке – дельфийский треножник, а во дворце – Гелликонскихмуз. <…> Вообще, весь одноименный василевсу город наполнен был искуснейшими медными изваяниями, которые почитались священными у всех народов. Одержимые недугом заблуждения люди поздно уразумели, что в продолжение целых веков они тщетно приносили многочисленные жертвы и всесожжения своим идолам под именем богов, уразумели тогда уже, когда эти самые изображения василевс обратил в игрушки для забавы и смеха зрителей [Евсевий 1852, III: 54].
Эти искуснейшие изваяния выставляли на всеобщее обозрение, но зачастую и унижали. Евсевий рассказывает, как вытаскивали из святилищ статуи, выполненные из драгоценных материалов, – в том числе золота. Лишенные своих украшений, они «открывали всем безобразие, скрывавшееся под расписанными их образами». Статуи божеств, отлитые из меди, «боги старых сказок, увозились, опутанные волосяными веревками», словно пленники [Там же].
Вероятно, многие современники были потрясены такими актами вандализма, когда храмовые алтари и статуи выставлялись напоказ. Но в то же время удивительно, что такой страстный апологет христианства, как Евсевий, не требует от набожного христианского императора однозначного уничтожения статуй. В приведенном отрывке мы видим целый спектр возможных реакций на появление статуй в Константинополе (в том числе высмеивание и осуждений), однако заметна здесь и аксиома, которую раньше почти не замечали: как бы ни стремился Константин уничтожить дохристианские верования путем запрета ритуалов и жертв (по Евсевию) – дохристианская статуя попросту не могла подвергнуться такому же всеобъемлющему запрету, во всяком случае, исходя из письменных документов. Неоспоримым предстает тот факт, что в этих объектах видели объект гражданской гордости и украшение городской среды. Кроме того, статуя представала символом имперского всемогущества. Однако по-прежнему неясно, почему
