Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - Парома Чаттерджи
В этом туманном фрагменте особенно загадочно выглядит упоминание двенадцати ковчегов-статуй. Я бы предположила, однако, что, если взглянуть на текст с точки зрения главенствующей роли статуи, характерного для той эпохи, идея ковчега начинает звучать осмысленно. Если первые христианские образы выполнялись именно в виде статуй, то и первые (официальные) христианские реликварии, заказанные римским императором, тоже могли быть визуализированы и/или задуманы как статуи. Не суть важно, когда именно останки апостолов очутились в гробницах посвященного им храма-мавзолея, – важен сам факт, что Константин принял именно такое решение и осуществил его именно в такой форме (как сообщает Евсевий). Эльснер характеризует культ реликвий, начавшийся при Константине, как высшую точку небывалого стремления к собиранию и демонстрации статуй, которое тоже возникло в его эпоху. Иными словами, реликвии стали разновидностью христианских сполий. И хотя Эльснер выстраивает свою аргументацию вокруг двух конкретных монументов (арки Константина и храма Святых Апостолов; и то и другое представляет собой собрание оригинальных объектов, будь то скульптуры или подлинные кости) [Ibid.: 162], его логика хорошо ложится на те мощные ассоциации, которые сформировались между круглой статуей и реликвией в эпоху Поздней Античности. Считалось, что реликвии близки к статуе в своей трехмерности. Кроме того, реликварии, т. е. пустые гробницы, тоже напоминали статуи.
Начиная с конца IV века на протяжении еще как минимум столетия императоры и императрицы постоянно стремились собирать останки христианских святых. В источниках отмечается, что реликвии чаще всего помещались в непосредственной близости и/или соединении со статуями. В 440-х годах христианский историк Сократ Схоластик отмечает, что, когда императрица Елена послала домой частицу Святого Креста, Константин незамедлительно «скрыл ее в своей статуе. А его статуя, утвержденная на высокой порфировой колонне, находилась в Константинополе среди так называемой Константиновой площади. Это написал я хотя и по слуху, однако о подлинности сего события говорят почти все жители Константинополя» [Сократ Схоластик 1996: 39]. Из гвоздей, которыми Христос был прибит к кресту, Константин «сделал себе шишак и забрало и употреблял это во время войны». Сократ также утверждает, что, когда еретик Арий «находился уже близ так называемой площади Константина, на которой воздвигнута порфировая колонна», ему внезапно стало плохо, – получается, что комплекс из колонны и императорской статуи обладал достаточной силой, чтобы отпугивать врагов православия [Wisniecki 2019:66; Сократ Схоластик 1996: 60]. Что еще интереснее, Филосторгий (сам арианец) приписывает волшебную силу не реликвиям, помещенным внутрь статуи-колонны или под ее основание, а непосредственно самой статуе [Ibid.: 66]. Очевидно, христианские реликвии и статуя императора как вместе, так и по отдельности воспринимались в ранние века – а возможно, и позднее – как нечто особенное[40].
Еще одна характеристика, объединявшая в эпоху Поздней Античности мощи и реликвии со статуями, – это способность к прорицанию. Хотя источники упоминают этот аспект очень редко, Роберт Вишневски пишет, что прорицание не считалось чем-то маргинальным или малозначительным. Когда Григорий Богослов обличал императора-вероотступника Юлиана, он говорил о могуществе священных реликвий: «Они… являются (epiphaneiai), прорекают; сами тела их, когда к ним прикасаются и чтут их, столько же действуют, как святые души их; даже капли крови и все, что носит на себе, следы их страданий, так же действительны, как их тела» [Ibid.: 70; Григорий Богослов 2007: 6].
В «О церемониях» (De Cerimoniis) X века содержится немало свидетельств той важности, которая придавалась реликвиям, и сравнительной нехватки икон в имперском контексте[41]. Этот трактат, составленный императором Константином VII Багрянородным, в мельчайших подробностях описывает большие и малые церемонии, восхваляя императорский двор и его служителей. Не столь важно, имели ли на самом деле место описанные в книге церемонии; нас интересует тот факт, что они были сформулированы для некоей цели, будь то создание процедуры на будущее и/или компилирование практик из прошлого.
В трактате ничего не говорится о статуях, однако автор постоянно выстраивает связь между визуальными выражениями императорской власти и собранием реликвий. В первой же главе («Процессия к великому храму») упоминается посох Моисея, также священные реликвии, хранившиеся в храме Пресвятой Богородицы, три «больших и красивых креста», находившиеся в крестильне этого же храма, и «драгоценнейший Крест святого Константина» из церкви Святого Стефана Первомученика [Constantine Porphyrogennetos 1829: 8–9]. Наиболее заметными объектами являются кресты, выполненные из серебра и золота. И даже хотя в этой главе описывается посещение императором собора Святой Софии, автор не упоминает ни единого священного изображения, которое можно было найти в этом величественном здании. Император воздавал почести Евангелию; целовал патриарха; возносил благодарность Господу в императорских вратах и у алтарной перегородки (которая, вероятнее всего, была украшена иконами, хотя в тексте об этом не говорится); целовал напрестольную пелену и кланялся до земли перед чашами для причастия, дискосами, фрагментом пеленки младенца Христа и «позолоченным золотым распятием» в амбулатории, а далее проходил в часовню для церемонии почитания «драгоценного Креста, содержащего в себе частицы, которые свидетельствуют о страстях Господа нашего и Бога» [Ibid.: 16].
На протяжении всей главы объектами императорского внимания и поклонения остаются различные элементы алтарного убранства и кресты – те, о которых известно, что в них хранятся реликвии, либо обычные. Кроме того, автор упоминает атрибуты императорской власти: скипетры и инсигнии, знамена, скрижали (под которыми, вероятно, подразумеваются таблички с надписями, закрепленные на скипетре, либо книги/обложки книг) [Ibid.: 15 (см. сноску 2)] и короны. Это ожидаемо, учитывая характер текста, но тем не менее обращает на себя внимание тот факт, что описание регалий сопровождается отсутствием описания священных изображений. Таким образом, автор выражает желание и потребность императорской власти ассоциироваться скорее с реликвиями, нежели с иконами. За исключением образа Христа в Хрисотриклинии, т. е. тронном зале, нескольких изображений во Влахернах (большая часть которых, как сообщается, была выполнена из серебра, а в одном случае говорилось о мраморном рельефе), иконы Богородицы в церкви Святого Димитрия, а также намека на чудотворную икону, хранившуюся в авраамитском монастыре (известном под названием Ахиропиитос, из чего один ученый делает вывод, что там хранилась реликвия из категории ахиропиита, т. е. нерукотворная), мы не находим никаких иных упоминаний[42].
Сравнительная скудность упоминаний священных образов в трактате «О церемониях» соответствует той
