Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Он узнает правду о местопребывании и деятельности видных эмигрантов: философия, искусство, литература – оказывается, все это «происходило», пока он сидел в камере, обманутый ложными сообщениями. Глубоко впечатленный, он перечисляет имена:
До войны 1941 года ни по каким признакам из наших газет, из высокой беллетристики, из художественной критики нельзя было представить (и наши сытые мастера не помогали нам узнать), что русское Зарубежье – это большой духовный мир, что там развивается русская философия, там Булгаков, Бердяев, Лосский, что русское искусство полонит мир, там Рахманинов, Шаляпин, Бенуа, Дягилев, Павлова, казачий хор Жарова, там ведутся глубокие исследования Достоевского (в ту пору у нас вовсе прóклятого), что существует небывалый писатель Набоков-Сирин, что ещё жив Бунин и что-то же пишет эти двадцать лет, издаются художественные журналы, ставятся спектакли, собираются съезды землячеств, где звучит русская речь, и что эмигранты-мужчины не утеряли способности брать в жёны эмигранток-женщин, а те рожать им детей, значит наших ровесников (СА I 245).
Именно эта совокупность исторических изысканий, фикционального отчета о личном опыте и анализа системы отвечает притязанию на художественное исследование и наряду с сарказмом, стилизованным цинизмом, эмпатией допускает и такие призывы:
Пусть будет путевым мешком твоим – твоя память. Запоминай! запоминай! Только эти горькие семена, может быть, когда-нибудь и тронутся в рост.
Оглянись – вокруг тебя люди. Может быть, одного из них ты будешь всю жизнь потом вспоминать и локти кусать, что не расспросил. И меньше говори – больше услышишь. Тянутся с острова на остров Архипелага тонкие пряди человеческих жизней. Они вьются, касаются друг друга одну ночь вот в таком стучащем полутемном вагоне, потом опять расходятся навеки – а ты ухо приклони к их тихому жужжанию и к ровному стуку под вагоном. Ведь это постукивает – веретено жизни (СА I 465).
В работах по истории ГУЛАГа сообщается о нескольких лагерных восстаниях (в Норильске, Воркуте и др.), но с учетом обстоятельств подготовки, осуществления и кровавого подавления особо выделяются «сорок дней» восстания в казахском Кенгире. Длилось оно с 16 мая по 26 июня 1954 года, то есть произошло уже после смерти Сталина[457].
В качестве источника информации об этом восстании используется глава «Сорок дней Кенгира» из «Архипелага ГУЛАГ», но очевидцем описываемых событий Солженицын не был. Правда, в годы заключения он стал свидетелем Экибастузской забастовки, которой посвятил главу «Цепи рвем на ощупь» (СА III). О Кенгирском восстании, то есть о событиях в Особлаге № 4 или Степлаге – лагере примерно на 10 000 заключенных близ Джезказгана, Солженицын, по-видимому, узнал от его участников. Было создано своего рода самоуправление, распределены задачи и сферы труда, включая производство «холодного» оружия, самообеспечение, изготовление средств связи, например собранного из разных приборов радио для обмена информацией внутри лагеря и с несколькими далеко разнесенными «лагпунктами». Контакт с внешним миром осуществлялся при помощи листовок и воздушных змеев, которых мастерили заключенные-чеченцы, с написанными на них просьбами о помощи или требованиями приезда члена ЦК. Некоторые из восставших были военными, руководил всем бывший полковник Красной армии, многие участники были ветеранами Второй мировой войны, то есть имели военную подготовку. Сообщается, что уголовники выразили солидарность с политическими и что участие в восстании приняли большинство заключенных самых разных национальностей.
Переговорщикам был передан подробный перечень требований, касавшихся улучшения условий заключения. Из-за невыполнения обещаний восстание вспыхнуло с новой силой – и было подавлено силами Красной армии с применением танков. В годовщину этого восстания, ставшего кульминацией истекающей лагерной эпохи, о его событиях и сегодня вспоминают ветераны и люди, неравнодушные к истории: оно символизирует заново обретенное самосознание. «Сорок дней Кенгира», как называет их Солженицын[458], называют концом сталинского ГУЛАГа. (Ср. текст Бронской-Пампух.)
Тот факт, что Солженицын – свидетель и получатель свидетельских показаний – посвятил этому восстанию отдельную главу, важен вдвойне. Во-первых, это двух- или многоголосие, присоединение своего голоса к голосам других, подтверждает поэтику всего произведения; во-вторых, событие бунта имеет как историческую, так и этическую сторону: разорвать цепи – значит вернуть себе человеческое достоинство и вырваться из системы, хотя каждая такая драма восстания заканчивалась плачевно.
Писательская мотивация Солженицына – сочетание «художественного» с «исследованием» – не привела к жанровой разнородности. К художественному здесь относятся сквозные повествовательные нити с автобиографическим оттенком или же исходящие от квазиаукториального рассказчика, умение создавать человеческие портреты, но прежде всего – владение разными стилистическими регистрами: от иронии, остроумия, сарказма до нравоучительности и эмпатии. В своем многоголосии и стилистическом разнообразии (или несмотря на них) «Архипелаг ГУЛАГ» неоднократно использовался в качестве исторического источника и, соответственно, исследования даже тогда, когда статистические предположения автора требовали корректировки, а ошибки (для такого огромного труда, впрочем, весьма малочисленные) исправлялись свидетелями. Решающими факторами стали точность описания лагеря и анализ системы, ее возникновения и дальнейшего развития. Уже упомянутый сборник «Система исправительно-трудовых лагерей» (Das System der Besserungsarbeitslager) ясно указывает на это своим посвящением «К 25-летию выхода в свет книги А. И. Солженицына „Архипелаг ГУЛАГ“». Авторы «Системы» цитируют труд Солженицына в качестве важного источника наряду со «Справочником» Жака Росси и другими текстами. Эта подкрепленная архивными данными и статистикой документация истории исправительно-трудовых лагерей – строгое и холодное соответствие письму Солженицына, которое в русской рецепции критиковали за морализаторство. Морализаторский тон заметен в оценке Других, то есть уголовников, но – здесь уместно сравнение с Леви – также и тех, кому удалось выжить, причем здесь морализатор не исключает и самого себя. Субъективное негодование по поводу людского несовершенства сменяется объективным тоном обвинения, которого взыскуют наблюдения и находки. В конечном счете речь в этом «исследовании» о раскрытии механизмов, приведших в движение репрессивный аппарат и поддерживавших его работу, и о рассмотрении политико-идеологических предпосылок, результатом которых явились беспримерные акты массового истребления. Однако «Архипелаг ГУЛАГ» включает в себя не только стратегию разоблачения, но и антропологию преступников и жертв.
23. Возможность письма: Густав Герлинг-Грудзинский
Оригинальное название книги – Inny Świat. Zapiski sowieckie («Иной мир. Советские записки») отсылает, как уже сказано, к пассажу из «Записок из Мертвого дома» Достоевского, где говорится о полной инаковости мира заключенных. Эта цитата не только «называет своим именем» атмосферу всей лагерной жизни автора, но и указывает на литературную традицию. В «Записках» Герлинг-Грудзинского подробно рассказывается об этой внезапно возникшей
