Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
В своих записках он с самого начала сосредоточивается на разнообразных впечатлениях от помещений (камеры, барака), санитарно-гигиенической обстановки (о которой он сообщает больше подробностей, чем другие авторы), организации питания, сна и труда. Ожидая пересылки как якобы польский офицер, работающий на германскую разведку и приговоренный к пятилетнему сроку, он с самого начала становится наблюдателем. Его реконструкция отличается необыкновенной подробностью; передача барачных разговоров, частое цитирование лагерных выражений, речевых оборотов и поговорок, названий учреждений и предметов, которые он вставляет в текст по-русски, позволяют этому «иному миру» обрести отчетливые очертания.
Конечно, не хотелось бы сводить все произведение к литературным достоинствам и, соответственно, «нейтрализовать» его «посыл», однако невозможно игнорировать эстетически продуманную структуру многих глав. Описания окружающей среды, погоды, света, красок, людских перемещений под крышей и на улице тесно переплетаются с квазисоциологическими сообщениями о тех или иных явлениях и обстоятельствах: например, о беспризорниках (besprizornye в польском тексте) – выросших без родителей, «бродяжничающих» подростках, которых, попадая в лагеря, обворовывают других заключенных, или об уголовниках с их организованным поведением. Есть в его тексте и драматические сцены насилия со смертельным исходом, а также сцены изнасилования. Одному изуверу, который, тоже став заключенным, был опознан теми, кого он пытал, мстят: избивают, с планомерной жестокостью истязают ненавистного мучителя (лагерная администрация не вмешивается, явно не собираясь заступаться за бывшего следователя); его отправляют на самую тяжелую работу, и в итоге он, затравленный другими, умирает от полученных травм. Эту сцену мести Герлинг-Грудзинский оставляет без нравственной оценки. Не получает оценки и наблюдаемое из окна барака групповое изнасилование привлекательной девушки, которое, впрочем, оказывается не вполне таковым: лагерную возлюбленную главаря бандитов насилуют с его разрешения. Герлинг-Грудзинский часто (в сравнении с авторами других известных текстов) рассказывает о сексуальности в лагере, о готовности женщин заниматься проституцией в обмен на хлеб, о гаремах, которыми обзаводятся привилегированные зэки.
Целая глава посвящена одной особенной судьбе особенного человека; в этой главе Герлинг-Грудзинский явно практикует осуждаемое им повествовательное искусство, однако у читателя не возникает и мысли видеть в этом «игру воображения». Открывается глава размышлениями о происходящем в лагере обезличивании, о механизмах, ведущих к «полно[му] „перевоспитани[ю]“» (całkowite przeobrażenie), причем «личность распадается на мелкие составные части» (osobowość rozpada się na drobne części składowe). Таково вступление, потребовавшееся для рассказа о жизни одного солагерника, которого приводит к смерти крайне необычная мировоззренческая причуда. С этим человеком, примерно своим ровесником, Герлинг-Грудзинский подружился (говорится, что они сделались неразлучны), а его историю излагает в несобственно-прямой речи (почти отождествляя себя с ним). Это история Костылева, молодого человека из рабочей среды (не самого образованного комсомольца, а впоследствии и члена партии, курсанта Высшего мореходного училища во Владивостоке), который случайно открывает для себя французские книги, изучает французский язык и оказывается так захвачен этим чтением (романов XIX века: Бальзака, Флобера, Бенжамена Констана), что переживает идеологический переворот, в результате которого отвращается от коммунизма и маниакально увлекается Западом. Его пристрастие к западной литературе не остается незамеченным: после данных на него показаний его арестовывают и обвиняют в работе на иностранные державы, а за отказ подписать соответствующее признание подвергают столь жестоким пыткам, что после них – с выбитыми зубами и совершенно изуродованным лицом – выпускать на свободу его уже никак нельзя. Следует новая череда допросов с понимающим, даже умным следователем, который ведет с ним интересные беседы (эти места напоминают описываемые Кёстлером тюремные дискуссии Рубашова с другом, убеждающим его сознаться ради блага партии); но следователь теряет терпение, Костылева опять пытают, снова допрашивают в дружеской манере, побуждая вернуться к коммунизму, отречься от Запада и выразить готовность отбыть заслуженный лагерный срок. Здесь несобственно-прямая речь заканчивается, и Герлинг-Грудзинский опять становится рассказчиком от первого лица. На тот момент, когда он знакомится с Костылевым, у того забинтована правая рука, он освобожден от тяжелой работы и, к его изумлению, каждое свободное мгновение проводит за чтением книг из лагерной библиотеки. Герлинг-Грудзинский наблюдает, как Костылев украдкой подкладывает дров в барачную печку и, размотав бинт, сует свою и без того истерзанную, гноящуюся правую руку в огонь. Это самоистязание (męczęstwo, говорится в тексте), своего рода мученичество, умерщвление плоти, – тайна этого человека, который хочет избежать принудительного труда ради возможности читать. Все видевший и теперь знающий тайну Герлинг-Грудзинский становится его другом, а когда выясняется, что Костылева должны этапировать на Колыму, вызывается занять его место. Начальник лагеря отклоняет это предложение как «сентиментальный» жест. Отправка на Колыму считалась путем к неминуемой гибели. Костылев, которого не намерены щадить, обливает себя кипятком и умирает спустя несколько дней.
Это впечатляющее самоубийство обнаруживает параллели с тем, которое описывает Штайнер, – прыжком его солагерника по фамилии Подольский в котел с кипящим шлаком. Поскольку соответствующая глава книги Герлинг-Грудзинского называется «Рука в огне», то логично трактовать ее еще и как повествовательную метафору творившегося в исправительно-трудовых лагерях, откуда возможно вырваться лишь через добровольно избранную мýку. Подобно самосожжению Палаха в 1968 году, когда в Прагу вошла Красная армия, это самообваривание – акция протеста и аутодафе.
Наряду с биографическими очерками, зарисовками поведения и внешности некоторых особо запомнившихся ему людей (включая настоящих злодеев) встречаются и рассказы об учреждениях и мероприятиях. Примером первых служит подробное изображение больницы – ее инфраструктуры, функций, персонала, причем подчеркивается возможность спасения через госпитализацию. Он отмечает переживаемое здесь превращение лагерного мира в человеческий, допускающий проявление заботы со стороны сестер и даже цивилизованное общение больных между собой. Сформировался, пишет он, своего рода культ больницы (kult szpitalu) (ГГ
