Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Но здесь же, в самом начале, ему важно сделать признание: он не смог бы написать эту книгу один, без «277 имен», которые «материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах» (СА I 10). Голоса этих неназванных людей неизменно слышны в тексте. Часто уточняется источник того или иного рассказа. Это многоголосие ясно показывает: эгоцентризм книге не свойствен. Можно говорить о едва ли не одержимости историями других людей. Солженицын многократно подчеркивает желание слушать, счастье встречи с другими, такими, которых он признает людьми и которые открывают ему историю своей жизни до лагеря и в лагере. Умение одновременно поставить себя на место другого человека, прочувствовать его историю и описать их с внешней точки зрения делает каждого такого человека и его историю образцовыми[453].
Отдельные части «Архипелага ГУЛАГ» не образуют последовательной хронологии личного опыта ареста и лагеря. В них, скорее, затрагиваются связанные с возникновением системы ГУЛАГа исторические вопросы, прослеживается личный и коллективный опыт ареста, допросов, вынесения приговора, тюремного заключения, жизни в лагере. Речь всегда о том, чтобы раскрыть механизмы, выявить определенные возникающие закономерности.
Поскольку собственный опыт Солженицын постоянно связывает с тем, о котором ему поведали другие, причем индивидуальное все время дает повод для обобщений, то автобиографический момент, хотя подчас и чувствуется, во многих частях в известной мере заглушается. Рассказчик от первого лица отступает, передавая слово обозревателю, который знает больше, так как узнал нечто от других или использовал другие источники. Переключение между рассказчиком от первого лица и аукториальным рассказчиком – характерная стилистическая черта всего текста, благодаря которой близость к лагерной жизни и удаленность от нее предстают переживанием изнутри и оценкой извне. Та объективная реальность, к которой он приближается, не изображая самого себя, – существование лагерей. Эта перспектива от первого/третьего лица позволяет поддерживать «остроумную» иронию с элементами юмора и рассматривать конкретные события лишь типологически, вообще не сосредоточиваясь на отдельно взятых происшествиях, а создавая, подобно демиургу, возможные сценарии из известных сведений и тем самым разоблачая то, что происходило в массовом порядке. Письма, полученные им от прошедших через ГУЛАГ, помогли ему заполнить возможные пробелы в собственных знаниях, учесть нюансы, «расширить» личный опыт при помощи чужого (но полученного внутри той же системы), например в списке пыточных методов из 31 пункта (за которыми следуют еще 20). Методы КГБ он сравнивает с применявшимися при царизме – все это с отсылкой к средневековым пыточным практикам. Ирония не может и не хочет скрыть чувство ошеломляющей безысходности, дьявольского ужаса. Из текста возникает представление о некоей паутине арестов (забрать могут каждого) и пыток. Солженицын (к нему самому пытки не применялись) подробно описывает способы, орудия, исполнителей:
От самих пострадавших ты узнаешь, что дают солёную клизму в горло и потом на сутки в бокс мучиться от жажды (Карпунич). Или тёркой стирают спину до крови и потом мочат скипидаром (СА I 125).
В отличие от Шаламова, Солженицын хочет показать устройство лагерной системы, ее «логику», ее разветвленность и – особенно – выявить типы преступников. Для этого он прибегает к приему, который позволяет увидеть поступки сотрудников ГУЛАГа как бы их собственными глазами, «легитимируя» содеянное соображениями карьеры и выгоды. Ему удается создать характерологию, которая, следуя некоему каталогу пороков, охватывает самые низменные инстинкты преступников, их отвратительные методы пыток и тем самым, прибегая к циничному тону, «предлагает» шокирующе отрицательный образ человека.
В соответствии с описанной структурой воспоминания о пережитом чередуются с историческими темами, которые стали для Солженицына актуальными после освобождения. Так, например, третья часть «Архипелага ГУЛАГ», основанная на архивных изысканиях и сведениях, почерпнутых из писем жертв, имеет историческую направленность. В ней говорится о ранней истории концентрационных лагерей, которой арестованный в 1945 году после военной службы в Германии автор начинает интересоваться, уже освободившись из лагеря.
Соловки, посетить которые Солженицын смог лишь по возвращении из Казахстана, играют в его исследовании роль начала. Воображаемая предыстория этого островного царства в Белом море, задокументированная история его заселения и запечатленной в церковных постройках монашеской культуры, а также рассказ об изобилии фруктов, овощей и скота составляют впечатляющий фон для пыток и угнетения, которые разыграются здесь в 1920‑е годы. Совершающийся на Соловках цивилизационный слом русской истории проявляется в столкновении картин духовной и материальной красоты с событиями беспрецедентной жестокости. Или другими словами: этот «возника[ющий] из моря» архипелаг предстает первоклеткой возникающего из материковых массивов архипелага ГУЛАГ, «заре[й] Архипелага» (СА II 182). Текст Солженицына допускает это символическое прочтение. К этой ранней фазе развития лагерной системы его внимание привлекли рассказы тех, кто прошел через Соловки. К этим источникам восходят его сообщения о пока еще неизвестных практиках насилия, с которыми он знакомит непосвященных читателей. Уже не раз упомянутые автобиографические отчеты Мальсагова, Киселева-Громова и четы Чернавиных стали доступны лишь после того, как он завершил работу над книгой.
Медленное, но верное становление этой огромной, охватившей весь Советский Союз структуры и историю насилия, в основу которой она легла, Солженицын пытается изобразить с опорой на документы, не отказываясь при этом от «художественного» оформления своего «исследования». Люба Юргенсон цитирует одно высказывание Солженицына из интервью (22 февраля 1977 года) Жоржу Нива, который интересуется его рабочим методом: «La pression du matériau»[454], – писать его побудил материал. В своей книге «Солженицын» Нива подтверждает эти слова цитатой: «C’est la matériau qui dicte» («Диктует материал»)[455]. Давление материала означает захваченность впечатлениями, внезапными образами, интересом к тому или иному пункту. Различим такой пункт и в историческом интересе Солженицына к процессам 1920–1930‑х годов. Начавшаяся в 1919 году история судебных процессов занимает его в связи с лежащим в их основе специфическим революционным пониманием права. Его интересуют обвинители и прокуроры, их риторика, особенно способ аргументации. Например, обвинитель и прокурор Н. В. Крыленко и его процесс против интеллигенции как «класса» (СА I 303). Весь обвинительный сценарий Солженицын преподносит как фарс, разоблачая глупость Крыленко, его чудовищную интеллектуальную несостоятельность:
Голосом, ещё не охрипшим в начале страстной речи, весь осветлённый классовым анализом, поведывает нам Верховный Обвинитель, что кроме помещиков и капиталистов «существовал и продолжает существовать ещё один общественный слой, над социальным бытием которого давно задумываются представители революционного социализма. <…>» (СА I 303).
То есть речь здесь о том, быть этому слою или не быть. Солженицын цитирует Крыленко:
[«]Этот слой – так называемой интеллигенции… В этом процессе мы
