Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Собственный опыт, хотя во второй части «Архипелага ГУЛАГ» под названием «Истребительно-трудовые» Солженицын вспоминает и его, все время связывается с ретроспекциями и вкраплениями рассказов других людей, а целью всегда выступает изображение всего происходившего в целом. Проявляющийся время от времени автобиографический элемент перекрывается прямым обращением к аудитории, сменяясь своего рода инсценированным диалогом с читателями. Автор вовлекает читателей в текст, апеллируя к их интеллекту, суждению, вкусу. Многие описания сопровождаются комментариями в скобках, объединяющими разные точки зрения или отсылающими от одного контекста к другому, предшествующему или последующему. Это касается прежде всего исторической трактовки его собственной лагерной истории, которая начинается лишь после войны. Для него важна полная история лагерей. Поэтому начинает он с 1918 года, когда были созданы первые «концентрационные лагеря». Когда в 1958 году он приступал к работе над книгой/книгами, за плечами у него было двенадцать лет лагерей и ссылки. Он то и дело комментирует свой способ письма, трудности изложения:
Рассказать о внешней однообразной туземной жизни Архипелага – кажется, легче и доступней всего. А и труднее вместе. Как о всяком быте, надо рассказать от утра и до следующего утра, от зимы и до зимы, от рождения (приезда в первый лагерь) и до смерти (смерти). И сразу обо всех-обо всех островах и островках.
Никто этого не обнимет, конечно, а целые тома читать, пожалуй, будет скучно (СА II 158).
Речь о лагерной повседневности, рутине ежедневных попыток выживания со множеством составляющих: не только голодом, жаждой, болезнями, но и бытовой гигиеной – или ее невозможностью. Солженицын пристальнее, чем авторы других отчетов, рассматривает именно этот пункт и его описательную ценность; это дает ему повод к ироническим рассуждениям о разных стилистических направлениях: и тех, которые подобное опускают, и тех, которые уделяют внимание подробностям.
Нередко сгруппированные в виде тематических блоков части первого тома (1973) посвящены изложению правовых предпосылок, которые «легитимировали» творившееся в ГУЛАГе: советской судебной системы, дебатов об уголовном законодательстве, практики арестов, процессов. Наряду с арестами его интересуют высылки ученых и писателей, которых он перечисляет поименно. Ему важно запечатлеть происходившие в обществе мощные сдвиги. Он рассматривает статьи, позволявшие выносить приговоры от 5 до 25 лет, и особенно подробно разбирает «58‑ю статью» (СА I 69–76). Из 14 пунктов, которые дифференцируют подпадающие под эту статью конкретные виды правонарушений, к нему самому относится пункт 11: «деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию». (Его деяние заключалось в том, что он критически отзывался о ведении войны в переписке с тоже служившим в армии другом, а организация, членство в которой ему вменяли, состояла из него самого и его корреспондента.)
История волн арестов и высылок (нередко в сравнении с гораздо менее жесткими мерами царской эпохи) тоже связана с созданием общей картины истребления от самых истоков (особый акцент делается на 1920‑х годах) к сталинским чисткам (которые и без того наиболее известны) и волнам арестов 1940‑х, особенно после Второй мировой войны. Он неоднократно подчеркивает отсутствие отчетов, конкретных сведений. Жертвы – он имеет в виду массово переселенных в середине 1920‑х крестьян – не оставили никаких сообщений: «Но мужики – народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров» (СА I 38).
При помощи метафоры «канализации» он пытается показать отдельные – обусловленные классовой или национальной принадлежностью – потоки жертв, гонимые, будто по трубам, в места лишения свободы, и подчеркнуть неудержимость этого превосходящего всякую мыслимую меру процесса. При этом он постоянно сталкивается с недостатком свидетельств:
В этом перечне труднее всего начать. И потому, что чем глубже в десятилетия, тем меньше осталось свидетелей, молва загасла и затемнилась, а летописей нет или под замком (СА I 39).
В этом обширном отчете Солженицыну удается показать функционирование аппарата подавления, бесправия и унижения с большой точностью и вместе с тем в индивидуальной авторской манере, подразумевающей вникание в предмет при одновременном дистанцировании: о признаниях, способах пыток повествуется тоном циника, порой говорящего с точки зрения «зла».
В результате возникает нечто наподобие комментированной истории 1920‑х годов. Свою роль в ней играет начавшийся в 1922 году процесс над эсерами (сторону обвиняемых представлял Б. В. Савинков), реконструкцию которого – плод соответствующих изысканий – предлагает Солженицын. При этом прослеживается захватывающая читателя интрига. В описаниях процессов (сначала 1920‑х, потом 1930‑х годов) он ссылается на исторические документы, окрашивая их интонацией, которая, маскируя ужас перед практикой неприкрытой лжи и пыток, рождает язвительные тирады с использованием обиходного языка, вульгаризмов и лагерного жаргона. В некоторых пассажах он опирается на источники, до которых смог добраться. Так, изображение процесса над группой инженеров[456] дает ошеломляющую возможность заглянуть в практику допросов и стратегии вымогания признания. Ход показательных процессов 1937–1938 годов тоже прослеживается с опорой на изучение источников (судебных отчетов).
Реконструируя судебный процесс с акцентом на гротескности происходящего, Солженицын опять-таки показывает, что стремится запечатлеть не только относящийся к 1940–1950‑м годам личный опыт, но и всю систему в разных ее проявлениях, включая описанные события. Кроме того, его интересует история «высшей меры» – смертной казни, которую он прослеживает начиная с 1918 года и подкрепляет статистикой, чья достоверность не получает однозначного подтверждения. Он явно стремится показать гипертрофированность расстрельных кампаний. Сюда же относятся истории о кандидатах на расстрел, которых на неопределенный срок бросали в камеры смертников и не казнили, причем свою жуткую роль играли здесь обманные приемы и инсценировки.
Из его текста, опирающегося на документы и свидетельства других людей, хорошо видно: рассказы о событиях 1937 года конкурируют с теми, которые относятся к случившемуся десятью и двадцатью годами позднее. Бросается в глаза наслоение лагерных отчетов, повторение опыта 1920‑х вплоть до 1960‑х.
Нередко Солженицын прерывает повествование настойчивыми указаниями на одновременность тюремно-лагерной реальности и «ничего не подозревающей» реальности тех, кого это не коснулось, например, наглядно изображая соседство товарного поезда с осужденными – и поезда дальнего следования, чьи пассажиры не представляют себе, даже вообразить не могут голода, жажды, антисанитарии в набитых людьми купе наглухо закрытых вагонов соседнего состава. Подобные наблюдения – без иронического подтекста – говорят еще и о невыразимом, непередаваемом: запертые в закрытом вагоне не могут высказаться, а другие, те, кого это не затронуло, не могут ничего заметить. В одном из обращений к читателю говорится еще об одной такой синхронии:
Что пока вы в своё удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра
