Истории города Бостона - Леонид Спивак
Для поднятия колоколов на башню Лоуэлл-Хаус возвели деревянные леса высотой тридцать семь метров, способные выдержать вес самого большого колокола. Вопрос о том, применить ли бензиновый мотор или паровую машину для выполнения задачи был разрешен в пользу ручных лебедок, так как только ручная сила могла гарантировать подъем без рывков, от которых тяжелые бронзовые колокола могли бы оборваться.
В те дни в Кембридже появился необычного вида человек по имени Константин Сараджев, которого Советы по просьбе Уиттемора отпустили для помощи в завершении гарвардского проекта. Университетский профессор латыни М. Хэммонд вспоминал о первой встрече с русским: «В офис секретаря президента Лоуэлла прибыла странная персона, претендовавшая на то, что является звонарем. Сараджева спросили, где его багаж. Он ответил: «Где колокола?» Он, очевидно, прибыл из России просто в одежде, которая была на нем. Более того, Сараджев был предупрежден советским правительством не иметь никаких дел с белоэмигрантами из России, и он имел такое чувство, что семья его осталась в качестве заложников».
Константин Сараджев – фигура полулегендарная. По немногим сохранившимся воспоминаниям, его отец был известным специалистом в области колоколоведения, а мать происходила из семьи звонаря. Рассеянного нрава, с искаженным контузией и частыми эпилептическими припадками лицом, с сильно затрудненной речью, Сараджев не всегда был понятен окружающим, которые так и не сумели оценить его талант. Из полувекового забвения его вывела Анастасия Цветаева в 1977 году, написав документальную повесть «Сказ о звонаре московском».
Не получивший никакого музыкального образования, Константин Сараджев обладал сверхъестественным слухом и различал по тону каждый из четырех тысяч колоколов в Москве. Более того: музыканты с абсолютным слухом различают в колокольном звуке три основных тона – Сараджев слышал более восемнадцати, а в октаве, по его словам, четко различал одну тысячу семьсот один тон. Теперь звонарю предстояло на американском берегу вернуть к жизни благовест даниловской обители.
Гарвардские колокола
Монастырский ансамбль составляли восемнадцать колоколов, которые Сараджев разделил на три группы. В первую вошли три больших колокола, создававшие один аккорд. Самый крупный из них звался «Благовестник» и весил 722 пуда (почти 12 тонн). Он был отлит из старого трехсотпудового с добавлением высококачественной меди в 1890 году московским литейщиком Ксенофонтом Веревкиным. Этот известный мастер отливал в те же годы главные колокола для храма Христа Спасителя в Москве.
«Благовестник» отличался гармоничным сочетанием ярких высоких обертонов с бархатистыми низкими – редким достоинством колоколов столь большого веса. Диаметром же колокол был около трех метров, поэтому сначала его даже не решались водрузить на старую даниловскую звонницу. Первые семнадцать лет после отливки он провисел на специально устроенной деревянной колокольне недалеко от монастырских Святых Врат.
Два других больших колокола – «Полиелейный» и «Будничный» – весили соответственно 6 и 2,3 тонны. Последний (в него звонили по будням) был самым старым в подборе тяжелых колоколов и находился в обители с XVIII века.
Ознакомившись с колоколами, Сараджев заявил: «Один из них не принадлежит к комплекту», чем вызвал недоумение гарвардской администрации. Звонарь забраковал один из больших колоколов, «Постовой», весом более двух тонн, как не подходящий по тону. Его голос отличался всего на четверть тона от другого, подобного ему колокола, создавая слышный только Сараджеву диссонанс. Выяснилось, что «Постовой» колокол, хоть и принадлежал Данилову монастырю, но находился не на главной звоннице и использовался самостоятельно в дни Великого поста. В Гарварде его также решили разместить отдельно – в башне факультета экономики на другом берегу реки Чарльз.
Следующим в даниловском ансамбле был ряд из десяти подзвонных колоколов среднего размера. Первые два из них были самыми старыми в подборе. Отлитые в 1682 году, они являлись именным вкладом в московскую обитель царя Федора Алексеевича. Свидетельством тому служат надписи церковно-славянской вязью: «лета 7190 вылит сей колокол Великаго Государя Царя и Великаго Князя Феодора Алексеевича, всея Великия и Малыя России Самодержца, пожаловал сей колокол Великий Государь в Дом Святых отец Седьми Соборов и Благовернаго Князя Даниила при игумене Тимофее с братиею».
Оба «царских» колокола (весом 1065 и 530 кг) были изготовлены на Пушечном дворе Федором Моториным, лучшим на Руси литейщиком. После большевистских «избиений» сохранилось лишь несколько произведений Моторина (в том числе на колокольне Ивана Великого в Кремле).
Все вместе подзвонные колокола представляли собой хроматическую последовательность тонов, позволявшую выводить сложные мелодии церковных песнопений. По словам Сараджева, в Даниловом монастыре исполнялись сорок три звона. Подзвонные и малые зазвонные колокола хорошо гармонировали с основными обертонами и тембром «Большого» колокола. В этом смысле весь набор, создававшийся на протяжении двухсот лет, был вершиной мастерства русских литейщиков.
Тем временем у Константина Сараджева начались неприятности. Человек странный и эксцентричный, не говоривший по-английски, без формального музыкального образования, он не вызывал доверия у гарвардского президента Лоуэлла и его окружения. Вероятно, он казался неким диковатым «русским шаманом».
Лоуэлл-Хаус
Полное непонимание вызывала традиционно русская техника управления колокольными языками, предложенная Сараджевым. Высоколобые гарвардцы не могли понять, почему он не хотел играть на колоколах модернизированным методом: с помощью управляемых кнопками электрических ударников, из теплого помещения этажом ниже. Ответ Сараджева, что звонарь должен «чувствовать» колокола, находясь среди них на открытой колокольне при любой погоде, вызывал только недоумение. Не могли они понять также, почему русский мастер требует, чтобы языки оттягивались цепями, а не новейшими по тому времени аэропланными тросами.
Самые серьезные возражения вызвал применяемый Сараджевым метод настройки звучания. Чтобы подстроить к тону «Благовестника» меньшие колокола, он подпиливал, надрезал или подрубал зубилом их внутреннюю поверхность. Такой способ был распространен на Руси, где колокола исстари дарились поодиночке и затем подстраивались на месте. Но беспрерывное постукивание и вызванивание большого и подтачиваемых колоколов стали вызывать резкие возражения соседей-студентов, потерявших сон и покой. А когда президент Лоуэлл проведал, как действует звонарь, то неожиданно нагрянул к нему вместе с директором музыкального факультета Дэвидсоном. Застав Сараджева его занятием, Лоуэлл категорически запретил русскому «портить» старинные колокола.
Эти неприятности и жестокая простуда в придачу (в ноябрьские холода Сараджев ходил по Кембриджу в своей легкой одежде), оказались большими трудностями, чем могла вынести его нервная натура. С ним случился один эпилептический припадок, затем другой. Русского звонаря поместили в
