Советская ведомственность - Коллектив авторов
Начиная эту главу, мы оттолкнулись от мысли Хархордина о том, что советский способ воспитания личности в коллективе наследовал восточнохристианским практикам публичного увещевания верующего. Я считаю, что отсылка к восточному христианству в данном случае не более чем удобная метафора, в то время как практическое основание советских коллективов было иным. В советской социальной мысли коллективы из утопического и педагогического субъекта постепенно к позднему СССР превратились в объединения малых групп по месту работы, а субстратом советского коллектива стал выступать труд. При этом специфика плановой экономики и организации труда – прежде всего дефицит труда – вела к тому, что непосредственно на рабочем месте в промышленности отсутствовали системные конфликты между рабочими и их непосредственными руководителями. Соответственно, социальные психологи и социологи могли легко представить такой устойчивый режим как простейшее социальное взаимодействие и первичный уровень социальности вообще.
Деконструкция советского трудового коллектива позволяет усложнить низовыми инициативами ведомственную вертикаль «министерство – главк – предприятие». Ведомственность была не только продуктом министров, начальников главков или директоров, но явлением, охватывающим обычных рабочих и их коллективы. Трудовой коллектив в восходящей институциональной иерархии административно-плановой системы мог выступать активным субъектом экономических отношений. С моей точки зрения, дискурсивно созданный позднесоветскими экспертами, учеными и политиками трудовой коллектив способствовал реальному включению низового персонала в линейную схему экономических взаимоотношений от предприятия к министерству. Артикуляция трудового коллектива не только вела к признанию значимого положения рабочих на заводах, но в целом выстраивала обратную связь при реализации конкретных экономических решений на местах. Рабочие становились серьезным фактором в определении политики директоров предприятий. В представленной аналитике вертикальные формализованные отношения, в которые историография вписывала феномен ведомственности, расширяются за счет учета практической деятельности рабочих. Советская система позволяла существовать таким политическим практикам при дискурсивном воспроизводстве понятия «трудовой коллектив», поддерживающего лояльность рабочих Коммунистической партии. На предприятиях и заводах трудовые коллективы во взаимодействии с цеховыми лидерами генерировали микрополитическую активность или после реформ 1960‑х годов надстраивали новый социальный механизм внутри предприятий, в которых они могли быть действенны и в итоге влиять на принятие решений, выбор сценария развития или политику по отношению к другим ведомствам.
Раздел III. Материальное воплощение ведомственности
Константин Бугров
Глава 5. Многоэтажная ведомственная урбанизация
Индустриальные города СССР в глобальном контексте [625]
Исследователи урбанизации и градостроения в СССР часто критически оценивают изучаемый феномен. Советский город нередко именуют «слободой»[626], подчеркивают, что городская форма лишь скрывала слабо дифференцированное, сельское по своей сути общество[627], что рост советских городов «не был достаточно подкреплен как экономическими возможностями, так и социальными приоритетами государства»[628]. Альтернативная точка зрения акцентирует нормальность советского города, при выраженном наборе специфических черт, определявшихся географическими факторами и экономической (индустриальной) доминантой процесса урбанизации в СССР[629]. Разумеется, помимо анализа советского города в «жестких» категориях городского хозяйства необходимо изучать и системы формирования идентичности – культурные модели и дискурсивные практики, позволявшие разнообразным социальным акторам, населявшим советский город, формировать и поддерживать определенные наборы представлений о самих себе и окружающей среде[630]. Заимствуя выражение И. Н. Стася, можно сказать, что «урбанизация в умах» не менее важна, чем урбанизация на улицах.
Вместе с тем дискурсивные практики взаимосвязаны с материальной средой, с конкретными ландшафтами, в которых конструируется та или иная культурная модель. Комбинация социально-экономического профиля, урбанистической специфики и доступа к природным ресурсам формировала особую идентичность, особую стратегию самоописания и самовосприятия индустриальных городов. Своеобразная индустриальная гордость (industrial pride), выстроенная вокруг производственного процесса или продукта, подпитывала нарративы об индустриальных городах: в промышленных районах США ведущие заводские города с гордостью именовали себя «резиновой столицей мира» (Акрон), «городом моторов» (Детройт), «стальной столицей мира» (Питтсбург), «энергетической столицей мира» (Хьюстон). Промышленный Манчестер именовался в XIX веке Коттонополисом. В СССР Березники – стараниями К. Г. Паустовского – называли себя «Республикой Химии», Прокопьевск – «Жемчужиной Кузбасса», Челябинск – «Танкоградом» (хотя первоначально это прозвище касалось только Кировского завода, эвакуированного в город в годы Великой Отечественной войны), а сегодняшняя Верхняя Пышма на официальном сайте города использует имя «Медная столица России». Иногда одни промышленные города принимали прозвища в честь других, чьи имена стали уже нарицательными: советский Горький называли «Красным Детройтом», китайский Чанчунь – «Детройтом Востока», а индийский Джамшедпур – «Питтсбургом Востока». Кроме того, масса поселений получала имена в честь тех производств, которые давали им жизнь: так в США возникли города Алкоа, Боксит, Херши, в Японии – Тойота, в Германии – Айзенхюттенштадт, в СССР – Электросталь, Энергодар, Угледар, Рудный, а Закамск близ Перми первые годы существования именовался Химградом (это название сегодня обрело вторую жизнь, будучи использованным для технополиса в Казани). На тех территориях, где распространение индустриальных колоний было плотным, эта комбинация факторов формировала особую идентичность целых регионов, создавала модель самоописания, построенную на производственно-ресурсном основании, – Урал, Донбасс, Кузбасс в Российской империи и СССР, Рур в Германии, Стальной Пояс в США, Минас-Жераис в Бразилии. Обязательным элементом такой идентичности, ее «кирпичиком» является индустриальное поселение со своим особым ландшафтом, архитектурой и структурой расселения. Это не единственный «кирпичик», поскольку сами по себе антропо-природные ландшафты не образуют смысловых единиц. В сегодняшнем мире есть локусы, объективно и в социальном, и в экономико-географическом отношении являющиеся индустриальными поселениями, но лишенные соответствующих культурных моделей, – таковы Словакия и Калужская область, превратившиеся в крупнейшие центры автомобильной промышленности Европейского союза и России соответственно, но не развившие в этой связи дискурсивные модели, сравнимые с дискурсами Детройта эры его расцвета (Motor City) или современного Вольфсбурга (Autostadt).
Доминировавшие в СССР визуальные репрезентации городского пространства от 1930‑х до 1980‑х годов демонстрируют устойчивые предпочтения в сфере градостроения – парадные издания и альбомы фотографий, в той или иной мере затрагивающие городские поселения, включают два основных блока: изображения индустриальных предприятий и изображения многоэтажного жилья, где проживают работники этих предприятий[631]. Связь между промышленными цехами и многоквартирными домами, устанавливавшаяся стараниями фотографов, вовсе не была очевидной. Чтобы дешифровать этот дискурс, необходимо изучить специфику формирования соответствующего городского ландшафта.
Большой город Новейшего времени – это не обязательно индустриальный город. Промышленный переворот и развитие крупного производства были важными факторами глобальной урбанизации XIX–XX веков, однако развитие городов обеспечивалось не только и не столько индустриальным
