История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I - Михаил Михайлович Бородкин
«Ликальская-нота» (Likala-noten) есть чрезвычайное, «неслыханное», исключительное явление в нашей истории, — пишет швед Однер. — Несколько начальников незначительного отряда, из которых ни один не имел какого либо выдающегося значения, берутся, в нескольких талях расстояния от королевской главной квартиры, на собственный риск, начать переговоры с сувереном неприятельского государства; при этом они говорят от имени всей нации и предлагают тар на известных условиях, тар, заключенный не с королем, имя которого даже не упоминается, а с представителями нации». В общем это попытка, свидетельствующая с одной стороны о редкой дерзости, а с другой — о большом невежестве и легковерии. И все-таки этому поступку сочувствовали многие из финских офицеров, и он не встретил осуждения со стороны офицеров шведов.
План нескольких офицеров войти в сношение с неприятелем во время войны «является темным пятном в истории финского войска», — заявил профессор М. Шюбергсон. Судом потомства такой поступок не может быть оправдан. В записке офицеров действия их короля выставлялись предметом осуждения и порицания перед чужой верховной властью. Один из участников всей этой нелепой затеи (Р. Монтгомери) впоследствии должен был сознаться, что «бесспорно во всех странах и во все времена было и будет позором вступать в недозволенную переписку с неприятелем».
Иначе отнесся к делу Спренгтпортен. Он упорствовал в правоте своих действий и впоследствии, оправдываясь, писал: «Так как король, наш государь, отнял наши права, расторг связывавшие нас узы, играл своими клятвами, то и нам также вполне дозволено нарушить связи, соединяющие нас с ним, и в качестве законных защитников права угнетенного гражданина, обратить его к справедливости. Если это рассуждение не согласно с логикой прусского солдата, то оно согласуется с понятиями крестьянина с берегов Саймы».
Непонятно, как могли образованные офицеры рассчитывать на успех подобного нелепого дела. Признанием «ноты» офицеры явно отреклись от долга верности своему законному королю и наивно надеялись, что Россия откажется от земель, приобретенных ею по Абоскому тару:
Что несколько офицеров не составляют государства Швеции — это ясно. Могут ли они вступать в переговоры с иностранной державой, без согласия короля и государственных сословий, это вопрос, — на который не трудно ответить, и тем не менее, — продолжает Экман, — они послали Йегергорна узнать Высочайшее мнение русской Императрицы о том, «может ли состояться в надлежащем порядке договор с представителями нации».
Йегергорн вызвался доставить «ноту» Императрице. Ему охотно предоставили это щекотливое дипломатическое поручение в виду того, что он ранее бывал в Петербурге и ознакомился с его порядками. Йегергорн торопился отъездом, пока отряды расположены были вблизи Фридрихсгама. Отъезд его был обставлен маленькой комедией. Йегергорн и подполковник П. Клингспор отправились верхами осматривать аванпосты. Раздалось два выстрела. Клингспор вернулся и сообщил, что Йегергорн захвачен в плен казаками, выскочившими из засады. Странное пленение! Через три часа в лагерь приехал уже офицер, сопровождаемый трубачами; он привез письмо от пленника, который уведомлял, что он жив и просит выслать ему вещи в Фридрихсгам. Здесь он остановился у надворного советника Клейгильса.
Положение короля в это время было самое тяжелое. Он пылал патриотизмом, он весь был полон воспоминаний о великом прошлом Швеции. Его считали спасителем королевства. И теперь то сословие, которое он ласкал, те войска, которые он любил — поднялись против него! Один удар следовал за другим. 7 августа к Густаву III явился начальник шхерного флота полковник Анкарсверд и стал от себя и от имени многих полков настаивать на необходимости заключения мира и созыва риксдага. «Это значит окончательно осрамиться», — ответил Густав и с горячностью прибавил, что будет продолжать войну даже в том случае, если вся армия оставит его. Офицеры находили Густава смешным, его осуждали за триумф, устроенный в Гельсингфорсе по поводу Гогландской победы. Обсуждали, прав ли он был, переведя войска за границу. Шаг этот находили оскорбительным для закона и привилегий сословий. Говорили, что у Фридрихсгама он обманул солдат обещанием помощи из Швеции. Укоряли Густава еще за то, что он поставил свои войска перед вооруженными редутами неприятеля, не имея сам тяжелой артиллерии. Даже часть унтер-офицеров занималась объяснением солдатам, что король нарушил Форму Правления, что они, несмотря на присягу, не обязаны повиноваться, так как он слабоумен; исполнением его приказаний они навлекут на себя лишь несчастье, и т. и. Поток злословий шумел и ширился.
Письма Густава III к Г. М. Армфельту за последние дни июля свидетельствуют о глубоком упадке духа короля. Желая поддержать бодрость настроения короля, Г. М. Армфельт написал ему: ... «Способ, которым вы окончите эту войну, решит судьбу сына Вашего Величества, судьбу государства и определит то имя в истории, которое Ваше Величество так желаете сохранить... Я знаю, что в глубине души Ваше Величество желаете мира, но я бы хотел, чтоб эту тайну никогда не выдали Ваши уста; единственный способ выйти из затруднения это то, чтобы мир никогда не узнал о нашем положении». Судя по дневнику Экмана, высшее начальство было занято ужасным замыслом: в большинстве случаев обсуждения их «касались вопроса, каким образом лишить короля престола»... «Все начальники согласны, что следует свергнуть короля и предоставить ему жить, в качестве старого человека, в Грипсгольмском дворце». «Короля надо удалить». Но этого мало. Вскоре раздались голоса, предлагавшие арестовать короля и даже убить его. «То, что здесь говорят, и то, как здесь обращаются с королем, заставляет волосы подыматься на голове», — писал Ферзен-младший, отнюдь не принадлежавший к почитателям короля. — На него сочиняли хулительные песни, именуют его
