История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I - Михаил Михайлович Бородкин
Смысл, декларации — этого главнейшего документа аньяльцев — сводился к следующему. Подступая к Фридрихсгаму, мы полагали, что действия короля согласованы с новой Формой Правления, по которой король властен повелевать своей армией. По воинскому уставу не дозволялось исследовать, как далеко должно было простираться повиновение. Но у Фридрихсгама мы усмотрели в действиях русских одни лпшь оборонительные распоряжения, а потому уверились, что «не от Россиян, но от нас самих учинено нападение». Все это поставило нас (шведов) в самое затруднительное положение: с одной стороны надо соблюсти Форму Правления, с другой — повиноваться начальству. Наше представление Его Величеству осталось без внимания. Между тем нужно было спасти отечество и нет надобности воевать с народом, который желает сохранить с нами союз. Узнали также, что Российский флот по силе превосходит наш. Нам неизвестно, наконец, как Гастфер станет защищать Саволакс, если против него окажутся более сильные войска. Приняв все это во внимание, мы и решили сообщить Императрице, как мыслит наша нация, и дать средства двум коронованным главам открыть негоциации.
Эта декларация, подобно другим документам аньяльского союза, принадлежала перу майора Китка.
«Под стенами Фридрихсгама мы поняли, — пишет насмешливо в своем дневнике аудитор Экман, — что сделаны шаги, противоречащие правам нации, которые мы обязаны были охранять, как граждане; но в то же время мы должны исполнять и наши военные обязанности». «Теперь прямо высказали королю, — продолжает Экман, — что ожидают лишь решение Императрицы; если она согласится на мир, то они более не будут иметь дела с королем и даже при другом обороте их запроса, они желают лишь знать, прикажет ли король или нет вернуться, или драться. Где в истории найдется другое такое письмо?».
Достойную жалости фигуру представлял в это время старый Карл Армфельт. Он примкнул к аньяльцам из искреннего желания спасти короля. Он сознавал бесчестность их поступков, видел несчастные последствия их затеи и тем не менее в их планах усматривал единственное средство выйти из затруднения.
2-13 августа К. Г. Армфельта беспрепятственно сменил гр. Мейерфельд. Его спокойно и вежливо встретили старшие офицеры, но заявили, что откажутся повиноваться, если им приказано будет начать наступление. Защищать же границу они готовы до последней капли крови.
В течение недели по отрядам армии собирались, при сильном давлении начальства, подписи под декларацией. Когда сбор окончился, Мейерфельд (11-22 авг.) спокойно донес королю, как бы о самом обыденном явлении, что агитация прекратилась и всюду наблюдались полный порядок и субординация. Подписей под декларацией — или как ее еще называли — аньяльским союзным договором, — насчитали 113. Спустя несколько дней, Я. К. Грипенберг, подписавший декларацию по доверию к товарищу, узнав ее содержание, зачеркнул свою фамилию.
Декларацию отправили королю, не с особо уполномоченным и доверенным лицом, а обыкновенной крестьянской почтой. Декларация сопровождалась письмом от союзников-заговорщиков, которое подписал один лишь К. Армфельт. В письме пояснялось, что «нота» отправлена к Императрице, с целью заключения мира и с желанием выяснить, следует ли соседей-русских считать друзьями или неприятелями? Обо всем, подписавшие «ноту», имели в виду, по окончании переговоров, довести до сведения короля.
Легче себе представить, — пишет исследователь «Аньяльского союза», профессор Гельсингфорсского университета Тигерстедт, — чем описать чувства, овладевшие королем, при чтении подобных документов. Густав понял, что он стоит перед союзом офицеров главной части своей армии, пользующимся священным чувством любви к родине, чтобы открыто проявлять непокорность власти. Он немедленно послал за полк. Г. М. Армфельтом и, передавая ему бумаги, сказал: «как вам нравится это, друг мой?» Армфельт, ознакомившись с их содержанием, дал королю единственно правильный и достойный совет: немедленно арестовать всех начальников преступного союза и таким образом задушить все конспирации. Но Густав на это не решился и, подумав, ответил: «il faut dissimuler» (нет, лучше притвориться). Но в то же время в письмах к Стедингку король вздыхал, «что нация навсегда посрамлена». Когда Густав узнал, что Екатерине известно все происходившее в лагере, он воскликнул: «наша слава померкла, померкла навсегда».
Тюрьма была бы первой и достойной мерой пресечения дальнейшего распространения зла, разъедавшего армию, и позора, павшего на государство. Но Густаву хотелось выступить в роли милующей власти, и он стал побуждать офицеров прибегнуть к мольбам о пощаде. Не далее, как 8-19 августа барон Лантингсгаузен, вместе с генерал-адъютантом бароном Стаккельбергом, ездил в Аньялу, чтобы от имени монарха удостоверить прощение тем из заговорщиков, которые раскаются.
Пока власть бездействовала, пламя недовольства и раздражения перебросилось в другие отряды и воспламенило новые группы офицеров к протестам и оппозиции. Особенно ярко вспыхнуло мятежное чувство в отряде Гастфера и в результате его явилось отступление от стен Нейшлота. Запылало недовольство в отряде при Борго, во флоте и т. д.
Майор Йегергорн, ожидавшийся с таким нетерпением и интересом, наконец, вернулся. Из Петербурга он привез никем не подписанный ответ, 500 червонцев и драгоценное кольцо. Доставленный им документ гласил: «Мирные намерения Императрицы в отношении к Швеции не могут не быть известными просвещенным и беспристрастным шведам; Финляндия особенно, в качестве непосредственной соседки России, испытала проявление этого благорасположения в 1785 году, когда, при бывшем голоде, её И. В-во повелела открыть для Финляндии магазины, приготовленные для продовольствия собственных подданных. Даже и теперь, когда самая несправедливая и беззаконная в своих основаниях война начата шведским королем, Императрица вполне признавала различие между побуждениями государя и его подданных. Она очень далека от того, чтобы не различить их, несмотря на негодование, которое поступок этот естественно возбуждает в душе её. Поэтому с чувством удовлетворения приняла Она выражение воодушевляющего финскую армию настроении и известие о принятом и исполненном ею решении устраниться от соблазна, который увлек их в русские пределы. Но сколько бы ни был шаг этот согласен с принципами человеколюбия и великодушие, руководящими её И. В-вом, Ей все-таки остается желать, чтобы стремления финского народа к восстановлению старинного доброго соседства и согласия были выражены собранием большего числа граждан и облечены в
