Япония эпохи Мэйдзи - Лафкадио Хирн
Вся эта громада тверда, угрюма, безмолвна — это результат математической силы, приложенной к утилитарным задачам прочности и долговечности. Эти сонмы дворцов, товарных складов, коммерческих сооружений, зданий, описуемых и неописуемых, вовсе не красивы — они зловещи. Чувствуешь себя подавленным самим ощущением той огромной жизни, что сотворила их, ощущением непомерного проявления их мощи — мощи без сострадания. Они — это архитектурное заявление о себе нового индустриального века.
Беспрерывен грохот колес, дробный топот копыт и человеческих ног. Чтобы спросить о чем-либо, нужно кричать в ухо спрашиваемого; чтобы видеть, понимать, двигаться в этой среде высокого давления, требуется опыт. Непривычный к ней испытывает такое чувство, как будто оказался там, где не прекращается паника, бушует шторм, свирепствует циклон. Тем не менее всё это — заведенный порядок.
Гигантские улицы перескакивают реки и соединяют берега проливов мостами из камня и стали. Насколько может видеть глаз, беспорядочный лес мачт с паутиной такелажа заслоняет берега. Деревья в обычном лесу стоят не столь густо, ветви в обычном лесу переплетаются не столь плотно, как мачты и рангоут этого безмерного беспорядка. И тем не менее — всё здесь пребывает в порядке.
III
Если сказать просто, мы строим, рассчитывая на долговечность, а японцы — на кратковременность. Очень мало предметов обычного пользования изготавливается в Японии в расчете на долгое применение. Соломенные сандалии, изнашиваемые и заменяемые на каждом пешем переходе, одежда, состоящая из нескольких полотнищ, сшитых на живую нитку и каждый раз распарываемых для стирки, новые палочки для еды для всякого вновь пребывшего постояльца гостиницы, легкие раздвижные рамы сёдзи, служащие одновременно окнами и стенами, бумага которых заменяется два раза в год, напольные циновки, обновляемые каждую осень, — всё это лишь случайные примеры бесчисленных мелких явлений повседневной жизни, которые иллюстрируют национальную удовлетворенность японцев недолговечностью.
Что можно рассказать об обычном японском жилище? Покидая утром свой дом, я вижу, минуя угол следующей улицы на перекрестке с моей, нескольких человек, устанавливающих бамбуковые шесты на расположенном там свободном участке. Возвращаясь после пяти часов отсутствия, я обнаруживаю на том же самом участке каркас двухэтажного дома. На следующее утро я вижу, что стены уже почти завершены — на плетеные решетки нанесен глинистый раствор. К заходу солнца крыша полностью покрыта черепицей. На следующее утро я наблюдаю, что циновки уже уложены и завершена отделка внутри. За пять дней дом полностью построен. Это, разумеется, дешевое здание — более изысканное строение потребует намного больше времени на возведение и отделку. Но японские города состоят, по большей части, именно из таких простых зданий. Они настолько же дешевы, насколько незамысловаты.
Сейчас я уже не могу вспомнить, когда впервые встретил предположение, что изгиб китайской крыши сохраняет память о шатре пастуха-кочевника. Эта идея преследовала меня еще долго после того, как я неблагодарно забыл книгу, в которой нашел ее, и когда в Идзумо я впервые увидел своеобразную конструкцию древних синтоистских храмов, причудливые профили их торцовых стен с фронтонами и коньки их крыш, мысль забытого эссеиста тут же вспомнилась. В Японии многое, помимо первобытных архитектурных традиций, говорит о кочевых предках нации. Повсюду наблюдается полное отсутствие того, что мы называем основательностью; характеристики недолговечности лежат едва ли не на внешних проявлениях жизни народа, за исключением одежды крестьянина и формы орудий его труда. Не задерживаясь долго на том обстоятельстве, что на протяжении сравнительно короткого периода своей летописной истории Япония имела более шестидесяти столиц, большая часть которых полностью исчезла, можно вполне уверенно сказать, что каждый японский город перестраивается на протяжении жизни одного поколения. Исключение составляют лишь некоторые храмы и несколько грандиозных крепостей, но — и это общее правило — японский город меняет свои форму и содержание в течение одной человеческой жизни. В этом отчасти повинны пожары, землетрясения и многие другие причины, независящие от людей, но, главным образом, это объясняется тем, что дома не строятся надолго. У простого народа нет отчих домов. Самым дорогим местом обычно является не место рождения, а место погребения; у людей есть мало что постоянное, за исключением древних храмов и могил.
Сама японская земля — это земля непостоянства. Реки меняют свое течение, побережья — свои очертания, равнины — свой уровень, вулканические пики растут или разрушаются, долины перекрываются потоками лавы или оползнями, озера появляются и исчезают. Даже безупречная форма Фудзи, этого снежного чуда, служившего источником вдохновения для художников на протяжении столетий, как говорят, слегка изменилась со времени моего прибытия в страну; немало других гор обрели совершенно иные формы за этот же короткий промежуток времени. Только общие очертания этой земли, общий вид ее природы, общий характер времен года остаются неизменными. Даже сама красота этих пейзажей во многом иллюзорна — красота изменчивой палитры цветов и набегающих дымок. Только тот, для кого эти пейзажи привычны, знает, что их горные туманы будто бы вторят изменениям, уже произошедшим, и обладают предвидением других изменений, которые еще произойдут в истории этого архипелага.
Только боги, несомненно, остаются на своих местах — они живут в своих домах на горах и распространяют легкий религиозный трепет сквозь сумрак своих рощ, быть может, потому, что не обладают формой и содержанием. Их храмы редко бывают преданы полному забвению. Но каждый синтоистский храм обязательно перестраивается через более или менее короткий промежуток времени; самый почитаемый из них — храм в Исэ — согласно незапамятной традиции, подлежит разрушению через каждые двадцать лет, после чего его бревна распиливаются на тысячи крохотных амулетов, которые раздаются паломникам.
Из Индии через Китай в Японию пришел буддизм со своей доктриной непостоянства и бренности. Строители первых буддистских храмов в Японии — архитекторы иной нации — строили добротно, чему свидетельством китайские постройки в Камакуре, пережившие много столетий, в то время как от великого города, некогда их окружавшего, не осталось и помину. Но влияние буддизма не могло побудить умы возлюбить материальную устойчивость. Учение о том, что вселенная — всего лишь иллюзия, что жизнь — всего лишь остановка на одно мгновение в бесконечном странствии, что любая привязанность к людям, к местам или к вещам должна быть преисполнена скорби, что только через подавление любого желания — даже желания самой нирваны — может человечество достичь вечного мира, безусловно, отвечало древнему национальному чувству японцев. Тем более его доктрина непостоянства и бренности должна была со временем оказать глубокое влияние на
