Советская ведомственность - Коллектив авторов
Дело в том, что советское промышленное предприятие даже на уровне структуры своего управления было не приспособлено к рыночной логике. Британский промышленный социолог Саймон Кларк, в 1990‑х годах работавший с крупными российскими предприятиями, отмечал, что в советской индустриальной иерархии вторым человеком на заводе после директора всегда был либо его заместитель по производству, либо главный инженер. То есть главным было поддержание самого процесса производства, а реализацией продукции занималось государство[599]. Рыночные реформы перевернули эту ситуацию, советский индустриальный менеджмент оказался в ситуации рыбы, из аквариума которой вылили воду и предложили выживать самостоятельно.
Катастрофическая внешняя конъюнктура рынка и постсоветского государства дополнялась роспуском советской системы «треугольника» (партия, профсоюз, администрация) внутри предприятий, которая балансировала единоличную директорскую власть. Таким образом, приватизация одновременно дала директорскому корпусу новые возможности, которые можно было путем различных микрополитических стратегий конвертировать в отношения собственности[600].
Экономист Станислав Меньшиков отмечал, что, как оказалось, новые собственники в массе не были заинтересованы в реинвестировании прибыли в свои мощности. Он связал такое хищническое поведение с механизмом проведения российской приватизации. Поскольку собственникам предприятия доставались по заниженным в разы ценам, то их наиболее экономически рациональное поведение состояло в том, чтобы либо выжать максимум продукции из старого оборудования, после чего продать предприятие, либо вложить минимум средств, увеличить рыночную стоимость предприятия и также перепродать его[601]. Спекуляции вокруг приватизированных предприятий обошлись России в половину промышленного потенциала страны, утраченную в годы реформ[602].
В итоге вторая половина 1990‑х годов отмечена увеличением протестов работников приватизируемых предприятий. На 1996–1997 годы приходился всплеск стачечной активности[603], а в 1998–1999 годах при уменьшении общего количества забастовок выросло число захваченных своими трудовыми коллективами предприятий[604]. В своем диссертационном исследовании[605] я подробно изучил четыре случая захватных стачек предприятий от имени трудовых коллективов в 1998–1999 годах. Речь идет о Выборгском целлюлозно-бумажном комбинате (ВЦБК), Комбинате цветной печати в Санкт-Петербурге (КЦП, бывшая Императорская карточная фабрика), Ленинградском металлическом заводе (ЛМЗ) и Ясногорском машиностроительном заводе (ЯМЗ). Это довольно радикальные случаи, которые, однако, позволяют прояснить норму и структуру социальных и производственных отношений в те годы.
С моей точки зрения, постсоветская мобилизация трудовых коллективов имела четыре особенности. Во-первых, захватные стачки произошли в условиях либо банкротства предприятий, либо подозрений в сознательном доведении заводов до этого состояния их директорами или собственниками. Во-вторых, бросается в глаза пестрота использованных работниками для протеста организационных форм. Проводились конференции трудового коллектива, учреждались стачечные комитеты, профсоюзы, советы трудового коллектива, женские советы и даже советы ветеранов войны и труда. Но все эти формы функционировали от имени трудового коллектива, само это понятие регулярно использовалось бунтовавшими работниками.
В-третьих, физическим пространством борьбы была территория предприятий. В первую очередь стачечники стремились физически вывести собственников, директоров и работников заводских администраций за территорию завода. После чего рабочие дружины брали под охрану основные машины и прочее оборудование, а также склады с продукцией. Главным страхом трудовых коллективов была утрата оборудования, которая не позволила бы запустить производство.
Наконец, в-четвертых, захватная стачка не несла в себе обычного для классовых конфликтов напряжения между технологической иерархией фабрики (рабочие, специалисты, линейные и цеховые руководители, администрация) и политической иерархией протеста (молчаливые симпатизанты движения, активисты, лидеры протеста). Наоборот, мобилизация коллективов, как правило, шла по естественным технологическим каналам заводской иерархии. То есть линейные и цеховые руководители, технические специалисты мобилизовывали либо примыкали к подчиненным им рабочим, после чего возглавляли создающиеся для оформления уже действующего протеста структуры вроде профсоюза или совета (СТК).
Соответственно, привычная для классовых схем фигура авторитетного рабочего, который организовал и возглавил движение в цехах, редка в рассмотренных захватных стачках (хотя и присутствует, например, на ЯМЗ). Наиболее распространенный типаж рабочего лидера в этих ситуациях – это технический специалист (ВЦБК) или цеховой руководитель, зачастую имевший опыт общественной работы в партийной или комсомольской ячейке в советское время (КЦП, ЛМЗ). В ходе протеста этот союз рабочих, специалистов и линейных/цеховых руководителей оттеснял собственника/директора, после чего замещал руководство предприятия людьми из числа лояльных себе представителей администрации. Далее завод продолжал работать или, по крайней мере, воспроизводить свою социальную инфраструктуру, а лидеры профсоюза/СТК вели политические баталии за деприватизацию предприятия уже в судах и на площадях городов.
Эта ситуация мобилизации работников постсоветских промышленных предприятий как единого социального целого, как ей и предписывает советская доктрина трудового коллектива (разделения внутри носят технологический, а не социальный характер), требует осмысления. Почему трудовые коллективы проявляют себя в момент агонии советской экономической системы и становления рыночной?
Рассуждая о способах соотнесения социальных феноменов и ухватывающей их мысли, Маркс во введении к Grundrisse сформулировал яркий афоризм: «Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны»[606]. Это означает, что сущностные черты какого-либо явления лучше всего видны в его наиболее развитых формах, в то время как на предшествующей стадии эти черты могут затеняться иными, не относящимися к ним тенденциями и формами[607].
Непредвиденные социальные последствия функционирования экономики советского типа в виде трудовых коллективов не могли прямо проявить себя в позднем СССР, так как сосуществовали с основной и чрезвычайно тяжеловесной экономической системой – директивным центральным планом, с одной стороны, и воспроизводством партийно-государственных институтов, с другой (и, соответственно, были поздно замечены социальными исследователями). Существование трудовых коллективов проявлялось скорее как косвенное и пассивное влияние на основные экономические тенденции, о чем будет сказано ниже.
Промышленные социологи марксистского толка Майкл Буравой и Саймон Кларк, изучавшие трансформацию режимов труда и производства на российских предприятиях в ходе рыночных преобразований, сходятся в том, что сплошная приватизация и шоковая терапия не привели к существенным изменениям в отношениях найма и управления производством. В марксистских терминах это означает, что подчинение труда капиталу на старых фабриках, по крайней мере до середины нулевых годов, оставалось формальным, а не реальным. Буравой называет такую систему торговым капитализмом[608], Кларк – советской формой капитализма[609]. Главное для нас в этом тезисе – что постсоветские фабрики и заводы еще некоторое время после крушения СССР производили не капиталистическую рабочую силу, пролетариат, а советский трудовой коллектив. Что, в свою очередь, дало возможность разглядеть его в выступлениях конца 1990‑х годов.
Производство коллектива на советском рабочем месте
В завершающей части главы я попытаюсь вывести трудовой коллектив из особенностей организации рабочего места в советской промышленности, ответить, к
